«Вот был бы я стекольщик. Стекло бы вставил, а немцу в морду», мечтает Колька, а в это время в сенях шаги раздаются — отец.

Мать заметалась по комнате, бросилась к печке, дрожали у нее руки, когда вытаскивала горшок. Колька понимает, что за него боится, а сам сидит неподвижно, руки, ноги будто чужие, каменные, не шевелятся, не движутся. Часом показалась эта минута, что отец возился в сенях. Скорей бы, скорей. Наконец, взвизгнула дверь, открылась. Вошел отец.

Как всегда после работы, его лицо черно от копоти, ничего не разобрать — сердитый или добрый. Впрочем с работы всегда приходит усталый и злой. Под руку не попадайся, разговоров не заводи.

Отец молча долго, без конца, кажется Кольке, умывается, потом медленно снимает рубашку.

— Обедать, — говорит сердито и садится подперев голову рукой.

«Знает или не знает», мучительно вертится в Колькиной голове, «уже лучше бы сразу».

Мать суетится без толку, тоже видно о том же думает.

— Опять напаскудил, дрянь паршивая, — говорит отец, и брови его сдвигаются.

«Знает», думает Колька, что-то внутри будто оборвалось, — сейчас бить начнет.

Но отец сидит молча, только кидает матери раздраженно: — Да ну же, возись скорей.

Колька старается сжаться в угол, сделаться совсем маленьким, незаметным, даже глаза жмурит.

— Садись обедать, — говорит отец уже совсем спокойно.

Колька даже не сразу понимает, что это ему мать делает знак рукой, чтобы шел скорей. Обжигается горячими щами Колька, а кашлянуть боится, ни на отца, ни на мать не смотрит.

Едят, как всегда, молча, только мать иногда не выдержит и вздохнет.

После обеда Колька не знает, что ему делать, будет ли его бить отец сейчас или нет.

— Иди на двор погуляй — только не балуй больше. За стекло платить не дешево, — говорит отец.

Колька стрелой летит в дверь, ничего не понимает, обошлось или не обошлось. Поверить не может, что все кончилось благополучно.

На дворе скучно, ребятишки куда-то разбрелись. Да и не хочется играть.

Колька бродит по двору, помахивая прутиком, — верхом ездит, а сам думает. Колька любит думать. Вспоминает котенка и Катю Морозову, она такая маленькая, бледная, а глаза голубые и в косичке бант смешной. Сережка ее бьет, с девчонками дерется, а сам чуть что, скуксится и заревет. Ну хорошо, только попадись, Колька ему припомнит. Заглянул в щелку на соседний двор, никого не видно: ни котенка, ни Кати.

Митька позвал, в классы играть, разрисовали на земле клеточки, кидают камни.

У Кольки красивые камни и битки и голованы, полный карман — на живого воробья в школе выменял у Степки Кудрявцева, тому дядя-матрос с моря привез. А какое такое море, Колька не знает, хотя читал много о нем в книжках. Митька тоже не знает, и Колька начинает выдумывать.

— Море большая, большая лужа, больше Патриарших прудов, и вода синяя, как чернила, обмакни перо и пиши, а руку вымажешь, так на всю жизнь и останется синей, как у негра.

— Негры черные, — нерешительно возражает Митька.

— Много ты знаешь! Всякие негры бывают, а самая дорогая порода синие. Они камни и лягушек жрут, а вместо зубов у них вилки железные.

Колька чувствует, что начинает завираться, ему делается скучно и хочется придраться к Митьке.

— Ты скажешь я вру, да, я вру? Ну. скажи растяпа!

Он наступает на Митьку, но тот боя не принимает, а старается отступить.

— Я вру? Я вру?

— Колька, Колька иди скорей, отец зовет, — звонко на весь двор кричит мать.

— Иди, иди, сейчас тебя выдерут, — дразнится Митька, отскакивая сам подальше.

Колька идет к дому медленными, но твердыми шагами. Тоскливо замирает сердце — пришел час расплаты. Ничего не поделаешь. Мать стоит на крылечке заплаканная, смотрит на Кольку жалобно. Отец сидит у окна на табуретке, раскладывает молоток и шилья.

— Снимай сапоги, подметки-то протаскал, — говорит отец.

Колька поспешно разувается, смотрит, как отец ловко и быстро орудует с сапогом — все-то он умеет и на заводе, и сапоги шить, и плотничать, все умеет отец и так ловки его большие черные пальцы. Колька смотрит на отца с недоумением. Нет, кажется, не сердится, ужели простил, броситься бы к нему, прижаться, но, конечно, нельзя, нельзя, — что за бабьи нежности.

Отец взглядывает на Кольку из-под лохматых бровей, будто хочет улыбнуться, но говорит строго.

— Балуешь много. Мать только в расстройство вводишь. Не маленький уж.

Колька сопит, еле сдерживается, чтобы не зареветь.

— Не буду больше никогда, — шепчет Колька.

Мать подходит, сзади обхватывает голову, слышит Колька ее горячее дыханье, видно плачет.

— Ну, брось, Лизавета, антимонию разводить. Пусть лучше почитает парнишка, а мы послушаем, — говорит отец.

Колька влезает на подоконник и начинает читать.

Сначала запинается, буквы путаются, а в голове вертится — почему отец такой не сердитый сегодня. К добру ли это, и почему мать заплаканная, если отец не рассержен. Чтобы все это значило?

Потом, чем дальше читает, тем больше увлекается и уж все забывает. Читает про индейцев, про сражения, про верных друзей и коварных предателей. Кажется Кольке, что сам это он храбрый и великодушный вождь ирокезов, что это он подползает в глухой чаще к становищу злых врагов, зорким взглядом окидывает пылающие костры, пляшущих беспечно врагов, это он издает пронзительный крик совы и за ним кидаются верные воины, рубятся, колят пиками, натягивают луки. Это он — смелый победитель.

Остановился на минутку Колька, мать шьет у стола отцовскую рубашку, вздыхает, а отец держит в одной руке сапог, а другой ус крутит и смотрит на Кольку так ласково, ласково, никогда еще так не смотрел.

Поужинали, будто под великий праздник, тихо и торжественно, хотя ничего, кроме пустых щей, на столе не было. И мать, и отец оба задумчивы и ласковы.

Колька лег на скамейку, но долго ворочался— заснуть не мог, — все вспоминал то Катю Морозову с котенком, то выбитое окно, то взгляд отца непонятно ласковый.

Отец и мать за занавеской на кровати о чем-то говорили, но так тихо, ни одного слова не услышишь.

Заснул Колька. Видел во сне — скачет он по полю на черной лошади, в руках сабля, грива коня развивается. — «Ура» крикнул Колька и проснулся.

В комнате темно, а за занавеской отец говорит совсем громко:

— Ничего, Лиза, не поделаешь, не навек, может, расстаемся и напрасно ты меня только расстраиваешь. Уклоняться невозможно и подло. А о Кольке я не меньше твоего думаю. Он — парнишка шустрый и ладный. Из него человек выйдет…

Жалостно стало Кольке и радостно. Не удержался он и заплакал, засовывая в рот рваное одеяло, чтобы не слышно было.

Так в слезах и уснул.

Случилось это так: Колька тащил из районки селедки и хлеб, обе руки заняты. У Варваринских ворот стоял Сережка Варварин. Завидев Кольку, пользуясь тем, что руки у того заняты, да и не посмеет драться на улице у чужих ворот, Сережка принялся задирать.

— Рыжий красного спросил —… затянул Сережка ужасно противным голосом песню, которой Кольку дразнили.

Не стерпело сердце, в глазах даже потемнело от ярости на такую наглость.

Колька быстро положил хлеб и селедки на тумбу и, как вихрь, налетел на Сережку. Тот только лицо руками закрыл, как куль повалился и загундосил.

А Колька сидел уже на нем верхом и колотил, сам ничего от гнева не соображая.

— С девчонками драться, а сам гундосить, я тебе покажу, — вопил Колька и дубасил Сережку. Но, вспомнив про селедки, да и на улице все-таки еще Варваринские на помощь выйдут, Колька последний раз с наслаждением дал тумака по пухлой Сережкиной шее и поднялся, забрал свою поклажу и важно победителем направился к дому, мало обращая внимания на Сережкины вопли.

— Черт рыжий, это тебе не пройдет, не пройдет, черт рыжий.

Колька сдал матери хлеб и селедки и побежал на двор, где малыши его еще с утра ждали.

Конечно, малыши Кольке неровня, немножко даже стыдно возиться с ними, но зато они так слушаются Кольку, так просят всегда поиграть с ними. А начнешь играть и забудешь, что это малыши.