Да на машине же надо удирать! Полно же машин в зале: легковушки, пикапчик и этот ноев ковчег – автобус! Вот на нем и надо удирать!

Пружиной распрямилась яркая дерзновенная мысль: он включает открытие затвора и занимает место в автобусе. Если входит группа, пропускает группу. Никто не обратит внимания на темный мертвый автобус, проскочат мимо, как проскочил он сам двое суток тому назад. Кто-то из группы натыкается на неожиданность. На какую неожиданность? Да на Джамилю с ее автоматом! Начинается пальба. Группа скапливается там. И тогда он тихо-тихо выводит автобус с затемненными стеклами в туннель. Его никто не остановит – решат, что это положено по спецзаданию. Главное – не гнать, ехать степенно, повелительно ехать. Шерифская куртка на водителе, шерифская фуражка у него на голове. И вперед!

Как отпечатанная, выросла в памяти карта. Автобуса никто не хватится, пока не справятся с Джамилей. Сколько она продержится? Полчаса? Час? Не больше. А он минут за сорок окажется в курортной зоне – народу пруд пруди, машины кишат, кругом пункты проката машин. Усы, борода, носовые вкладки у него в кармане. И четыре часа дороги до столицы. Его никто не узнает, не сумеет выследить. Во вторник до полуночи его будет ждать машина у парка «Венеция», в среду – у кафе «Сорбонна». И он в консульстве. И на следующий день консул созывает пресс-конференцию: верните нам Дрона Лущу, он там-то и там-то, с ним то-то и то-то.

Вот это лихо! Вот это бомба! Вот это хук и нокдаун!

Он замурлыкал от ясности, от веры в себя, от бешеного напора сил, от высшей радости. Дальше все должно и будет совершаться так, как он задумал, все будет слушаться, возникать и устраняться по его малейшему хотению. Он это знал.

И действительно, все так и пошло.

Распалась под пилой петля, распахнулась железная дверь, и в темной каморке луч высветил щит управления с двумя кнопками: черной и красной. Асессор перенес тела шерифа и Ван Ваттапа вниз, в хранилище памяти, пристроил у стола с развернутыми схемами. Осмотрел и опробовал автобус: бак был полон, мотор включился легко, работал как часы. Он написал и повесил перед стеклянной стеной в «двадцатке» плакат: «Здесь находится гипотермированный Дрон Луща. Он жив, но нагрев ванны вышел из строя. Вход разрешается только специалистам. Консульство в курсе событий». Повесил, вышел в коридор – и увидел Джамилю…

Она стояла против дверей кухни. Автоматный ствол торчал у нее из-за плеча, а в руках через полотенце она держала стерилизатор с варевом и две ложки.

– Где есть будете? – спросила она. – На кухне или в кабинете?

И он с ужасом почувствовал, что весь его прекрасный план рушится, рассыпается в пыль, потому что невозможно, невозможно подставить под пули это убогое существо, обгаженное непосильной кровавой ношей. Что ее ждет наверху? Тюрьма, допросы, еще порция унижений, петля, газовая камера? Или гнусная расправа «своих»? Тащить ее туда бессмысленно. И это отнимает единственную верную гарантию удачи, это губит все. И, зверея сам на себя, язык себе готовый выдрать и растоптать за такие слова, он отчаянно вымолвил, потому что не мог иначе:

– Джамиля! Мы уходим. Я знаю, как отсюда выйти. Выведу – ступай на все четыре стороны, и чтоб тебя никто не видел, не слышал! Ясно?

Она молча попятилась, не сводя глаз с асессора.

– Иди в кабинет. Поедим перед дорогой, – спокойно сказал он. Теперь уже поздно волноваться.

Он, показывая пример, отважно хлебал поганый соленый бульон, а она, съежась, сидела по ту сторону стола и молчала.

– Ешь, – приказал он, подвигая через стол блестящую медицинскую посудину.

Она покорно сделала несколько глотков, потом положила ложку и без голоса произнесла:

– Не хочу.

– Ешь-ешь, – повторил он. – Неизвестно, когда в следующий раз есть придется.

– Уходить не хочу, – окрепшим голосом сказала она. – Некуда мне уходить.

Была это самая настоящая правда, и нечего было даже пытаться спорить с ней.

– Дура! – гаркнул он. Не на нее – на правду. – Не рассуждать! Ешь!

Она совсем съежилась, пополам согнулась и пробормотала:

– Не могу.

– О'Ши накормила? – спросил он.

– Да, – ответила она. – Он у Ваттапа в спальне. Пойдете к нему пленку слушать?

– Нет, – ответил он, написал на листке название страны, города и номер телефона. Показал Джамиле. – Читай. Запомни. Запомнила?

Джамиля кивнула.

– Доберешься туда как сможешь. Тут я тебе не помощник. Позвонишь и скажешь, кто говорит. И будет у тебя другая жизнь. Поняла?

Он намочил листок в бульоне, растер в кашицу, бросил в стерилизатор. Но без этой форы в шестьдесят минут нечего и думать отсюда выбраться. Фора нужна. Отвлечь внимание. Шум. Как создать шум?

– Слушай, – сказал он. – Ты говорила, что у Нарга в комнате магнитофон.

– Да.

– А ну-ка, пошли туда.

Запишем на магнитофон крики и стрельбу. Унесем его подальше. Вниз. На этаж, где атомный реактор. Запустим: полчаса тишины (это пока группа втянется в зал от затвора), они водят носами, принюхиваются, и тут вдруг откуда-то снизу крики – мужской, женский – и пальба. Тишина – и опять пальба. Вскрик. Тишина. И группа тихим галопом – вниз! А там наверняка «Посторонним вход воспрещен». Эти-то такого дела убоятся, мяться начнут, топтаться. И тут снова выстрелы.

Черт! Это же целый концерт. Минут двадцать на этом можно отыграть. Но уж когда они доберутся до магнитофона, то мигом поймут, что их обвели вокруг пальца. Рванутся наверх. Увидят, что автобус ушел. Включат переговорники. Можно прорепетировать и точно выяснить, какая получится фора. Что-то около получаса.

Он помял в пальцах этот механический концерт, бесплотный, бескровный, куценький. И вся идея расползлась в труху. Ну чего он лезет на рожон, чего упрямится! Не проходит вариант, и все тут!

– Так где ж здесь магнитофон?

Асессор еще не бывал в комнате Нарга. Он ожидал увидеть душную загроможденную клетушку вроде Ван Ваттаповой спальни, а попал в огромный зал, устланный коврами. Справа зал выходил на берег осеннего лесного озера. Мелко колыхалась зыбь, играли яркие солнечные блики. Асессор чуть не поперхнулся.

– Это он сам сделал, – мрачно сказала Джамиля. – Можно еще переключить на горы и на старый замок. Хотите?

Великий мастер был этот Нарг! Так и тянуло смотреть на стеклистую воду, на колышущиеся листья и беготню последних водомерок.

– Не хочу. Не время, – сказал он и отвернулся. Вся левая стена была занята стойками с оборудованием. Салатного цвета панели, хромированные ручки, приборы, кнопки. По бокам и сверху – акустические стойки. Прямо тебе студия звукозаписи. Где же тут магнитофон?

Джамиля подошла и ткнула пальцем в один из блоков.

– Вот.

А он снимается? Асессор взялся за рукоятки, потянул блок на себя, он пошел было мягко, но вот слева словно зацепился за упор, начал откидываться в сторону, отошел, и в глубине за ним асессор увидел телефон. Пижонистый, вычурный, с кнопочным набором. Телефон был не подключен, но розетка была тут же, на стене. Как в тумане, он протянул руку, взял вилку, воткнул в розетку и поднес трубку к уху. Услышал ровный, спокойный гудок.

Все правильно. Да разве мог этот Нарг, вспоенный, вскормленный на всей этой электронной паутине, обойтись без телефона! Были, были у него такие часы, когда он садился вот в это кресло, вытягивал ноги, включал музыку, любовался на это свое озеро, – а на него часами можно любоваться! И когда находила на него прихоть, звонил по телефону.

Кому? Куда? Ой, да какая сейчас разница куда! Главное, он звонил. И мы позвоним.

Полупослушным пальцем асессор набрал код столицы. Телефон чеканно отработал. Теперь номер.

Раздался гудок, трубку мигом сняли, и ясный близкий женский голос произнес:

– Консульство.

– Скажите, пожалуйста, по каким часам принимает консул двадцать первого числа? – произнес асессор условную фразу.

– Минуточку, – ответил женский голос.

Щелкнул коммутатор, и, зная, чей голос сейчас прозвучит и что он, асессор, должен сказать вначале и что потом; зная, что в хитросплетениях телефонных сетей ожили и закопошились записывающие устройства, что через час-другой подпрыгнут столы и кресла не в одном десятке здешних тихих кабинетов, – он зажмурился так, словно после долгого утомительного бега совершает последний, победный прыжок и на радостях кувыркается на лету.