Тут вмешался О'Ши и спросил, известно ли тощему имя полковника Тигра. Тощий ответил отрицательно. О'Ши пояснил, что под этим именем несколько лет назад подвизался в Африке бывший сержант британской морской пехоты Пейрифой Лайтлесс. Года три тому назад Лайтлесс застрелился после длительного лечения в психиатрической клинике. Остались записанные на пленку мемуары. Кто-то позаботился, чтобы они не попали в печать и были объявлены мифом. В одном из отрывков, который слышал О'Ши, речь шла об испытании акустического концентратора, которое Лайтлесс якобы произвел в Африке. Он называл это, устройство то «Гласом господним», то «Аку-дьяволом». Кто его изобрел, как оно действует, кто и для кого его производит, по чьему поручению работал «полковник Тигр», – все это неизвестно. Полуофициально считается, что Лайтлесс выдумал эту историю ради саморекламы. Рассказ сбивчив, нервозен, но впечатляет. «Зыбучий камень! Никто не уйдет живым! Это труба архангела перед страшным судом. Загремев, она не утихает в мозгу. Господь не будет знать жалости». За точность цитаты О'Ши не ручается, но слова тощего очень напоминают исповедь Лайтлесса. Не был ли и вправду на их группе испытан «Глас господень»?

Тощий ответил, что никогда не слышал этого названия. Но при малейшем недомогании до сих пор не знает, куда деваться от грома в ушах, постепенно теряет ориентировку и равновесие, очумевает и так и засыпает под этот гром, хотя это скорее не сон, а обморок.

Более или менее связно он помнит себя с того момента, как очнулся на больничной койке в палате-одиночке. Как он туда попал, не знает. Где эта больница, не знает. За ним наблюдали, его лечили, ему задавали вопросы о самочувствии. Сколько это длилось, не знает. Потом начались процедуры. Его учили ходить и владеть руками. Любое резкое новое действие сопровождалось потерей сознания от боли. Он до сих пор боится непривычных движений. Заучивает их последовательность по разделениям, иной раз неделями.

Асессор спросил, не пытался ли он потребовать объяснений, настоять на том, чтобы его связали с соотечественниками. Тощий ответил, что его родного языка там никто не знал. А он с трудом понимал краткие вопросы и команды на тамошнем языке и с еще большим трудом на них отвечал. (В анкетах Осипа Лущи значилось, что он владеет тремя языками, – асессор об этом помнил.) К концу пребывания в больнице он едва-едва научился составлять простейшие фразы. Какие уж тут протесты! Читать и писать его там не учили. Но ухаживали за ним очень внимательно, кормили хорошо, поддерживали чистоту. Даже водили гулять, – правда, во дворик, обнесенный глухой стеной. Словом, обращались, как с ценным, но бессловесным подопытным животным. Асессор попросил повторить несколько фраз из освоенных в больнице. Тощий повторил. Это был африкаанс – язык белых господ Южной Африки. Асессор попросил правильно написать их. Тощий не сумел это сделать. «Мне очень трудно писать, – сказал он. – Стоит взять карандаш в руки – все слова будто разбегаются из головы». Печатать на машинке с тех пор не пробовал. Не имел случая. Но на родном языке и по-здешнему говорит свободно. И свободно думает и читает.

На вопрос, было ли там зеркало, в котором он мог заметить изменения в своем внешнем облике, тощий ответил, что зеркала не было, но его внешний вид оставался прежним. Это особая тема. Без просьб и довольно точно описал свой прежний облик. Рассказал, как его учили плести сеточки, полировать шары и лепить геометрические фигурки из чего-то похожего на пластилин, но более вязкого и тугого.

Что ж, пока следовало счесть наиболее здравым предположение О'Ши. Но не слишком в него верить, потому что это означало бы уверовать в то, что он, асессор, победил «прилипалу». А до победы далеко. По описанию тощего, лагерь группы был именно там, где его искали и где побывал асессор. И сначала надо организовать раскопки, разгрести каменное крошево и добыть транспортер. Если транспортер будет найден, существование «Гласа господня» можно будет считать практически доказанным, а дальнейшее в этом направлении – уже вне компетенции асессора. В этом переулочке вдали забрезжил свет. Того же надо добиваться и в остальных.

– Как вы думаете: вы один остались в живых там, в Африке, или кто-то из ваших товарищей тоже остался жив и находился в том же заведении, что и вы? – спросил асессор.

– По-моему, все остальные погибли, – ответил тощий.

– Почему вы так думаете? Вы это видели? Тощий заколебался.

– Нет, я этого не видел. Но наверное, они как-нибудь попытались бы найти меня, выручить. Я ждал помощи, но ее не было. И я решил, что все погибли.

– Но вы же не попытались их найти и выручить. А что, если они остались живы, но были еще в худшем положении, чем вы? Такая мысль вам не пришла в голову? Почему вы ждали помощи, а сами не стремились ее оказать?

– Не знаю, – ответил тощий. – Вам просто говорить! А посмотрел бы я там на вас! Поползали бы вы там на четвереньках, когда в башке гром так, что собственного воя не слышно! Много вы бы там назаботились о других?

– Резонно! – подхватил О'Ши.

Асессор покосился на него и ответил тощему:

– Я вас не осуждаю. Я проясняю картину. Вы были не в состоянии думать о других все то время, пока находились на излечении. Так?

Тощий долго рассматривал свои ладони и наконец угрюмо сказал:

– Уж вы-то не делали бы из меня сволочь!

Вроде бы честный мужик. И жаль его, но по обстоятельствам нельзя допускать, чтобы он до конца уверовал в свою правоту. А то он может тут черт знает что натворить. Особенно если Джамиля поможет. А она поможет!..

– Какую роль играл во всем этом деле доктор Ван Ваттап? – спросил асессор, резко меняя тему расспросов.

Тощий ответил, что ничего об этом не знает. За все время его пребывания в больнице там не появлялись ни Ван Ваттап, ни Нарг, ни кто-либо другой из тех, кого он видел в этом подземелье. Как совершился его переезд сюда и сколько он длился – об этом он тоже не знает. Просто он заснул в больнице, а проснулся здесь. Он может показать комнату, в которой проснулся. Это теперь комната Джамили. Он очень плохо себя чувствовал. Он уже отвык так плохо себя чувствовать, и ему стало очень тоскливо и страшно. Рядом сидел Ван Ваттап. И Ван Ваттап сказал: «Лежите спокойно. Все будет в порядке, вы скоро привыкнете, встанете, и мы найдем с вами общий язык. Поднимите правую руку». Он пошевелил рукой, и Ван Ваттап кивнул: «Вот и отлично. Значит, зеркалки нет. Я очень опасался зеркалки. Выпейте чашку бульона и отдыхайте. Тут на тумбочке лежит для вас кое-какое чтиво. Прочитайте, когда придете в себя. До свидания». Ван Ваттап вышел, а он протянул руку к тумбочке, больно ушиб пальцы, глянул на руку, а она чужая! Вот эта лопата! Откинул одеяло – и увидел не себя. Это было так нелепо, что сначала он просто удивился. А потом постепенно накатил ужас, такой ужас, что становится дурно при одном воспоминании. Он до сих пор не может спокойно войти в ту комнату. Его трясет.

Тощего передернуло, руки его беспокойно завозились, лицо перекосилось.

– Вы прочитали то, что вам оставил Ван Ваттап? – поспешно спросил асессор.

– Да. Потом. «Все будет хорошо, если вы запомните, что теперь вас зовут Уиллард Бро. Прошлое у Бро невысокого сорта, но это вполне преодолимо. При некотором усердии все будет по-прежнему, от вас потребуется только умеренное сотрудничество». Что-то в этом духе. Отпечатано на машинке.

– Эта бумага у вас сохранилась?

– Нет.

С ним очень хорошо обращались. Тоже, конечно, как с подопытным. Но не с кроликом, а герцогом. И он понял, что над ним был произведен какой-то очень важный опыт. Вначале он думал, что здесь филиал какой-то шпионской конторы, но это не так. Это лаборатория. И очень высокого класса. Лаборатория Ван Ваттапа. С помощью неизвестных Луще средств Ван Ваттап полностью изменил его внешний облик, уподобив его некоему Уилларду Бро.

– Почему именно ему?

Луща не знает. Он знает лишь, что Бро был мелким правонарушителем. Именно был, потому что Ван Ваттап всегда говорил о нем в прошедшем времени. И подчеркивал, что у нынешнего Бро нет двойника.