Все ближе огоньки, по их расположению можно угадать, где приисковая контора, где дом скупщика Парамонова, где особняк управляющего. Из темноты шагнула навстречу покосившаяся, вросшая в землю избенка. Подслеповатые окна почти сплошь затянуло лебедой и крапивой, крыша тоже поросла травой. Здесь жил Григорий Андреевич. Жива ли бабка Феклиста? Надо потом узнать.

Миновав одну улицу, Дунаев едва не столкнулся с отцом Макарием. Поп остановился, хотел что-то спросить, но ссыльный быстро прошел мимо и свернул в первый попавшийся проулок. «Узнал или нет?» — подумал Григорий Андреевич. Несмотря на сумерки, он хорошо разглядел святого отца. Пройдя еще две улицы, Дунаев остановился у дома в три окна с шатровыми воротами. В двух окнах виднелся свет. Григорий подошел ближе. Семья Каргаполовых ужинала. Дунаев стукнул в окно. Сидевшие за столом разом повернули головы. Алексей поднялся, подошел к окну. Ничего не разглядев в темноте, распахнул створки, высунул курчавую голову.

— Кто стучал?

— Я, Алеша, — тихо сказал Григорий Андреевич.

Молодой Каргаполов пристально вглядывался в позднего пришельца. И вдруг широко улыбнулся, сверкнув белыми зубами, радостно вскрикнул:

— Да неужто и вправду вы!

Дунаев приложил к губам палец.

— Вижу, узнал. Я, Алеша, я.

— В избу заходите скорее, я сейчас открою, мигом.

Алексей выскочил в одной рубахе во двор, открыл калитку, приглашая гостя. Дунаев поднялся на крыльцо и, пройдя сени, в нерешительности остановился у порога. С его пальто и фуражки стекала вода.

— Здравствуйте, — сказал Григорий Андреевич, обращаясь к жене Каргаполова, вставшей при его появлении. — Вы уж извините меня за позднее вторжение.

Молодая женщина улыбнулась, а мальчик спрятался за юбку матери и поглядывал оттуда на незнакомого дядю.

— Пожалуйте ужинать с нами. Да пальто снимите.

— Нагрязню я вам.

— Ничего, ничего, я подотру.

Вернулся Алексей. Он так и светился радостью.

— Никого нет, — шепнул Дунаеву. — Фиса, знаешь, кто это?

Женщина покачала головой.

— Помнишь, у Феклисты постоялец был? Вот это он и есть Григорий Андреич Дунаев. А это жена моя, Григорий Андреич, Анфиса, Гущиных дочь. А вот Петя. Поди сюда, Петушок, чего за мамку прячешься?

После ужина, когда Анфиса убрала со стола посуду и пошла укладывать сына спать, Григорий Андреевич сказал:

— Теперь поговорим о делах, Алеша. Я — из Златогорска.

— Вот это хорошо. А главное — вовремя. Нам сейчас трудно приходится. Меньшевики вроде Иноземцева и Парамонова сильно мешают. Мы рабочим объясняем: надо, мол, за полную победу бороться, всех, значит, управляющих и горных начальников — к ногтю, к вооруженной борьбе зовем, а меньшевики: все, дескать, тихо-мирно уладить можно. Война, мол, сейчас, и каждый русский патриот должен помышлять о том, как немца разбить, а не про меж себя воевать.

— А что народ у вас думает?

— Народ! — Алексей в сердцах махнул рукой. — Пока мы говорим, соглашаются, поддакивают, а как меньшевиков послушают — и с ними согласны. Вот и разбери их. Бедняки больше за нас держатся, а кто побогаче — ни туда ни сюда.

— Ничего, разберутся, где правда. А мы им помочь должны.

— Весной у нас была забастовка. Организованно провели, ни один рабочий не вышел. «Компания» за прежнее принялась: и плату снизили, и рабочих сократили, сейчас война и разработки вести невыгодно. А мы крепко держимся, не поддаемся. Листовку написали: ни один рабочий не выходи, пока не примут наши требования.

— Какие же вы поставили условия?

— Рабочий день сократить на два часа, расценки, как год назад, штрафы отменить. Сартаков взбеленился, казаками пригрозил. Кое-кого напугал. Мы со старателями по-своему поговорили. И ведь ни один не вышел, поняли, что вместе — сила. Управляющий пошел на уступки.

Дунаев слушал молодого Каргаполова и думал: «Вот какой народ теперь на прииске. С такими и революцию делать можно». В окна монотонно барабанил дождь. Алексей ерошил густые светлые кудри и все рассказывал о зареченских делах. Потом разговор перешел на другое: кто жив, кого схоронили, кто на фронте.

— Парамонова помните?

— Скупщика-то? Как такого забыть.

— Вот, вот. Распыхался — не подступись. Знакомство только с господами водит. Есть и еще такие, что из грязи в князи вылезли: Красновы, Зацепины, Зайцевы. Вот они нам все и портят. Ваше дело, мужики, говорят, работать, а наше — власть править. Мы вас в обиду не дадим, но и вы держитесь за нас, и сильно-то не рыпайтесь, не то по шее получите. Парамонов хочет в долю с «Компанией» войти. Только Сартаков, как молодую жену привез…

— Женился?

— На тридцать лет моложе себя взял.

— Н-да. Так, говоришь, палки в колеса суют Парамоновы?

— Еще как! На свою сторону перетягивают старателей.

— Справимся с Парамоновыми, народ теперь обмануть нелегко. В воскресенье надо собрать рабочих где-нибудь в лесу. Сумеем?

— Сумеем. Только осторожно придется действовать. Неделю назад приехал Кривошеев, ищет кого-то.

Дунаева уложили на кровать, а хозяева улеглись на полатях. Стало тихо, только дождь все барабанил в окна.

…В тот же дождливый осенний вечер в особняке Сартакова собрались гости. За последние годы Евграф Емельянович настолько изменился, что окружающие только головами качали. Совсем недавно он считал каждую копейку, а теперь заново отделал особняк, сменил прислугу, завел породистых лошадей и английскую коляску. Варвара Сергеевна — младшая дочь обедневших князей Полонских — очень быстро подчинила себе грозного управляющего «Компании». Он делал все, чего хотела молодая жена. А Варвара Сергеевна на прииске скучала, поэтому она часто заставляла мужа собирать в доме гостей, в кругу которых не столь остро чувствовалась тоска по Петербургу. И сегодня, несмотря на дождь и слякоть, в доме управляющего собрались гости. Первым явился горный инженер Иннокентий Дмитриевич Иноземцев с женой и двумя дочерьми. Потом приехал Игнат Прокофьевич Парамонов, тоже с женой — дородной старухой-раскольницей и сыном Федором. Следом за ним прибыли старший штейгер Дворников и его чахоточная жена, старый знакомый Сартакова жандармский подполковник Кривошеев и хорунжий Тавровский. Завернул на огонек и отец Макарий. Позднее прибыли Красновы, Зайцевы и кое-кто из служащих прииска. Гости играли в карты, обсуждали последние новости. Отец Макарий в карты не играл, но любил наблюдать за тем, как монеты перекатываются по зеленому сукну, а еще больше — послушать, о чем говорят за игрой.

— Большевики обнаглели, — говорил Иноземцев, сдавая карты. Он всегда первым приносил последние вести. — На Белогорском заводе они ведут открытую агитацию за прекращение войны, призывают к революции.

— Ох, грехи наши, — по привычке прошептал отец Макарий и незаметно перекрестился. Батюшку пугало все чаще звучавшее всюду слово — революция. Смысла его он до конца не понимал, но отлично помнил 1905 год.

— Там только что закончилась третья в этом году — третья, господа! — забастовка. Завод стоял неделю. И это в то время, когда фронту нужен металл! Вот где бы вам побывать, Павел Васильевич.

Подполковник нахмурил седые брови, с неудовольствием взглянул на горного инженера.

— Я и направляюсь туда, — процедил он сквозь зубы.

— Не поздно ли? — заметил Парамонов, придвигая кучку золотых монет. Годы, казалось, прошли мимо скупщика золота. Он по-прежнему высок и ловок в движениях, в черных, как смоль, волосах ни единой белой нити, хотя Игнат Прокофьевич доживает уже седьмой десяток. Лицо у него розовое, без морщин, нос орлиный, хищный, глаза пронзительные, горячие, над ними шелковой бахромой нависли густые брови. — Не поздно ли? — повторил он, мельком взглянув на жандарма. — После драки-то кулаками не машут.

— Не поздно. Белогорские большевики все арестованы. Ниточка потянулась дальше, и надо добраться до клубка.

— Да поможет вам бог, — Иноземцев чуть наклонил голову, блеснув стеклами пенсне. — Грустно, а надо признать, что популярность большевиков среди народа растет. Рабочие идут за ними, поддерживают, укрывают их…