Они отпускали свои шутки голосами хриплыми, как воронье карканье, и сами над ними хохотали. Офицер, молодой корнет, сынок одного из самых влиятельных горожан, успевшего уже изменить сенату и переметнуться на сторону герцога, спешился и стоял теперь, прислонившись к двери; он отпускал шуточки и смеялся вместе со всеми, стараясь придать своему еще молодому голосу такую же грубую каркающую хриплость.

Но вот осажденные завершили оборонительные работы. Они и впрямь уже не представляли, чем бы еще забаррикадировать дверь. К ней было придвинуто все, что вообще можно было тронуть с места. Шапочник зажег масляный светильник, его чадящий свет озарил всех троих: они стояли и смотрели друг на друга. Что теперь будет? Уйдут или станут ломиться? Тут оба кума вдруг усомнились в прочности возведенных заграждений, и Вит прочел это на их лицах.

— Отец, — сказал он срывающимся голосом, — правда ведь, они сюда не ворвутся? И зачем они вообще к нам пожаловали?

Шапочник молча пожал плечами. Его распирала злоба и мучила неопределенность. Что им, проклятым, здесь еще делать, как не красть?

Перед герцогскими рейтарами трепетал весь город. Где бы ни раздался стук копыт их коней и звон их оружия, мгновенно пустели улицы, поспешно закрывались лавки и окна. И в ту злополучную минуту обезлюдела не только Короткая улочка, на которой находилась мастерская шапочника, но и все прилегавшие к ней; двери домов были заперты, ставни затворены, будто внезапно наступила ночь, а за этими дверями и ставнями спрятались напуганные горожане со своими женами, детьми, подмастерьями и прислугой; они ждали, что же теперь будет, и сердца их трепетали от ужаса.

— Ах, сосед, — вздохнул кум Матей, — я вот тут с вами, а кто знает, что у меня самого дома творится.

— Нельзя вам выходить, кум, — грустно отозвался шапочник. — Если они и к вам собираются, то стоит вам теперь нос высунуть, вас тут же и сцапают. Впрочем, они редко наведываются в два места сразу.

Кума Матея успокоить было нетрудно. Был он человеком по сути своей добродушным. Возможно, ему никогда и не случалось приходить в отчаяние, а если и случалось, он брал себя в руки и вновь был полон отваги и надежды на лучшее. Тишина на улице казалась ему добрым знаком. Он почесал новую шапку, за которую еще не заплатил и которую в суматохе забыл снять, и сказал:

— Похоже, они ушли. Сосед, а может, напрасно мы так перетрухнули, у них, может, и в мыслях ничего дурного не было.

Но шапочник не думал, что его тревога безосновательна. Он знал, что его считали человеком рассудительным, ведь к голосу его некогда прислушивался и городской сенат. Но так было раньше, до того как власть в городе захватил герцог Густав.

— Просто так они не приезжают, и добра от них ждать не приходится. У них один резон — кулак, а то и приклады мушкетов пустят в ход или эфесом сабли отделают. Давно ли Якуба из Ямы ограбили? На прошлой неделе. Забрали двадцать бочек молодого вина, пятнадцать центнеров шпига, шестьдесят голов сыра, тридцать центнеров пшена и бог знает чего еще — короче, обчистили весь подвал, забрали все, чем кум собирался торговать зиму. На четырех каретах прибыли, и Якуб до сих пор на волоске от смерти. Доктор уже три раза ему банки ставил, да все без толку.

Матей закивал было, но тут же дернул правым плечом, давая понять, что он все-таки не со всем согласен. Куму Матею претило видеть все только в черном свете.

— Якуб вел себя дерзко, — благоразумно заметил он. — Держись он чуть потише, может, ничего плохого и не случилось бы.

— С чего это ему держаться потише! — взбеленился шапочник. — Он свое добро защищал.

— Говорят, ему вручили герцогскую расписку, — возразил Матей.

— Они их всюду суют, где награбят. Да только поди-ка обменяй ее на денежки, бумажку эту, — ворчал шапочник. — Получишь тумаков вместо дукатов и в темницу угодишь на хлеб и воду.

— Они все еще здесь, — послышался голос Вита, который забрался на баррикаду и пытался выглянуть в щелку между ставнями. — Боже милостивый! — воскликнул он в ужасе. — Папенька, они собираются дверь алебардами ломать.

Не успел он договорить, как раздались мощные удары топоров и треск расколотого дерева. Кум Матей и шапочник с сыном, затаив дыхание, прислушивались к страшным ударам, сотрясавшим дом. Масляный светильник чадил, и его дрожащее пламя окрашивало лица восковой желтизной. Они стояли молча, полуоткрыв рты — казалось, они боятся друг друга.

Первым пришел в себя шапочник Войтех. Даже при тусклом освещении стало видно, как побагровело от гнева его лицо.

— Что, ломать мою дверь топорами? — завопил он. — Портить мое имущество, врываться в мой дом как шайка разбойников? И это те, которые призваны стать нашими защитниками? Сейчас я с ними разделаюсь!

И шапочник скрылся в дверях, которые вели из мастерской в дом.

— Что он хочет делать? — пробормотал кум Матей. — Надеюсь, ничего безрассудного. Что он хочет предпринять против целого отряда головорезов?

— Не знаю, — ответил Вит дрожащим голосом. — Ах, крестный, мне страшно. Ведь нас тут всех поубивают.

— Да не убивать они пришли, — мрачно ответил Матей, — они грабить пришли. Только грабят они так основательно, что, кто знает, может, оно и лучше, если бы просто пристукнули.

— Ой, крестный, нет! — воскликнул мальчик и прильнул к тому, кто некогда держал его, младенца, при крещении на руках. — Что угодно, только не смерть. Ну, обчистят нас, так мы ведь снова работать будем и все наживем. А у мертвого, кроме ямы в земле, впереди ничего и нет.

Матей горестно насупил брови и сказал:

— Эх, мальчик, как у тебя все просто. Молодость хочет жить во что бы то ни стало. А вот поживешь с наше и узнаешь, что порой и жизнь хуже самой жуткой смерти бывает.

— Когда же это, крестный? — Во взволнованном голосе мальчика слышалось недоверие.

— Когда живешь в унижении и рабстве, — серьезно ответил Матей.

Пока крестный и крестник разговаривали, рейтары продолжали штурм. Дом сотрясался от ударов алебард, дерево трещало и скрежетало так, что ушам больно. Хотя двери сделаны были из самого лучшего дуба, который мог себе позволить приобрести зажиточный горожанин вроде шапочника Войтеха, уже в нескольких местах они поддались. Матей и Вит поняли это по крикам рейтаров, которые внезапно стали еще явственнее, и по сквозняку, от которого у них мороз пошел по коже.

Дернув правым плечом, кум Матей сказал:

— Не знаю, зачем понадобились эти баррикады. Только урону больше да бандитов еще пуще разъярили. Не следовало этого устраивать.

Возможно, он был и прав, но дело уже было сделано. В довершение его опасений в мастерскую ворвался шапочник Войтех с огромным мушкетом в руках.

— Спятил ты, сосед? Что задумал?

— Защищать то, что мне принадлежит, — ответил шапочник гневно. — В мою лавку вход открыт только честным купцам, а в воров я буду стрелять, будь они хоть трижды герцогские. Кто-то ведь должен подать остальным пример, кто-то ведь должен показать, что не у всех еще домских граждан кровь застыла в жилах.

— Я не позволю тебе сделать эту глупость, — заявил кум Матей. — Сила на их стороне. Ты один против десяти вооруженных молодчиков. Никому не поможешь, только себе навредишь. Это, сосед, ложный героизм, и время ты выбрал неподходящее.

Только Матей протянул руку, чтобы вырвать у шапочника мушкет, как двери не выдержали сокрушительного натиска четырех алебард и с грохотом упали на улицу. Теперь алебарды обрушились на баррикаду; налетчики принялись крушить ее, нанося удар за ударом. Трое осажденных, остолбенев, смотрели, как неудержимо ширится пролом в их укреплениях. В отверстии, которое почти сразу образовалось в нагромождении рухляди, блеснула первая каска. Этот блеск вновь разжег гнев шапочника. Он действовал так быстро, что Матей не успел ему помешать. Упершись мушкетом в край стола, Войтех опустился на колени и нажал курок.