— Что же делать, Сеня? Что?

Сапрыкин оглянулся — нет ли кого из любопытных поблизости, увел Валентину за громадный кузов своего мусоровоза, сказал жестко, решительно:

— Прапорщику твоему — не жить. Или нам с тобой. Выбирай.

— Но… Сеня! Может, проучить его? Ну, побить, пригрозить… Одумается он! Убить человека!… Да что ты говоришь?!

— Его уже били, дура! — шипел Сапрыкин в самое лицо Валентине. — Ты сама мне об этом рассказывала. А что толку? Все равно нос воротит. Он трус! И подонок! И такие вещи не прощаются, запомни. Никому и никогда.

— Нет! Нет! — Валентина в отчаянии закрыла лицо руками. — Я не могу… Я… Муж он мне, Семен!

Сапрыкин некоторое время тяжело, немигающе смотрел ей в самые зрачки. Сплюнул, вытер губы рукавом замурзанной рабочей куртки.

— Мразь он, поняла? Плевка твоего не стоит. Другого найдешь. А это… я сам сделаю. Может, кого возьму в подмогу. Моя забота. А ты вот что, Валентина: не спугни его, поняла? Потяни время, покайся перед ним, скажи, что на такой шаг надо решиться, Толик. Надо подумать, как это сделать. А лучше завязать, уехать. Пусть он успокоится, думает, что ты согласна с ним. Сейчас он насторожен, действительно может попереться к ментам.

— Ой, Сеня! Да, может, он и правда успокоится? Ведь он языком болтает, когда выпьет. А так, трезвый, молчит, ничего не говорит.

— Гложет его наше дело, гложет, — уверенно произнес Сапрыкин. — Он не нашего поля ягода, не рисковый он человек — заяц! И рано или поздно — продаст. Потому говорю тебе, приказываю: потяни время, успокой его! Недели хотя бы две-три. А там я что-нибудь придумаю. Мы его тихо снимем, никто ничего знать не будет. Был человек и — пропал… Все, Валентина, иди. Нельзя нам больше тут торчать. Подозрительно. Что это, скажут, такая смазливая баба с мусорщиком якшается?… Иди. И делай, что я тебе сказал. Иначе…

Валентина выдержала взгляд Сапрыкина, прочитала в нем угрозу и для себя. Да, этот человек пойдет на все.

Сапрыкин повернулся, пошел к урчащему своему КамАЗу, полез в кабину. Неприметный, в грязной робе, лицом неброский — таких на заводе тысячи. О таком можно подумать с сочувствием: вот, вкалывает человек всю жизнь, выполняет самую грязную работу, возит мусор, хлам. А получает немного. Имеет, наверно, большую семью, образования не смог получить, не было возможности, вот и согласился на черную работу…

Грузовик, раздраженно фыркая, укатил, а Валентина, не чувствуя под собой ног, пошла к себе на работу, думая, что надо, конечно, сегодня же — если успеет! — поговорить с Анатолием. Семен прав: ему нужно пообещать, успокоить. А там, глядишь, и сам Сапрыкин успокоится — чего не скажешь со зла?!

Наверно, видок у нее был еще тот, потому что Нинка внимательно глянула на нее, спросила:

— Тебе что — нездоровится? Ты вся какая-то красная.

Подошла и Светлана, тоже посочувствовала:

— У тебя не температура? Давай померяем, градусник у меня есть.

Валентина замахала руками, деланно засмеялась:

— Ой, да что вы, девки, пристали? Так что-то… по женской части. То в жар бросит, то в холод. Пройдет.

…Едва закончилась смена, Валентина заспешила к телефону-автомату. Плотнее захлопнула стеклянную дверь, набрала с бьющимся сердцем номер.

— Михаил Борисович?… Здравствуйте! Это Валя. Узнали?

— А, Валюша-а, — рокотал в трубке ласковый и красивый голос. — Конечно узнал. Что случилось? Откуда звонишь?

— Из автомата… «Гастроном» возле нового моста, знаете? Ну, где ремонт цветных телевизоров?… Надо бы встретиться.

— Понял. Минут сорок можешь подождать?… Вот и договорились. Приеду. Жди на этом же месте, мне удобно — через мост проскочу и… Постараюсь и пораньше. До встречи!

Гонтарь и в самом деле не заставил себя ждать, приехал, как обещал, посадил Валентину в машину, и они не спеша покатили все через тот же мост, красивой каменной дугой соединивший две части города. Было уже по-осеннему темно, Придонск сиял огнями, отблески многочисленных фонарей играли на лобовом стекле «мерседеса», плясали какой-то замысловатый, хаотичный танец. Огни были разноцветные — еще не убрали праздничную иллюминацию: проплывали в окнах машины то ярко-красные гвоздики, то бело-желтые громадные ромашки, то веселой россыпью бежал по фронтону далекого здания огненный бисер.

Мост кончился, потекли также ярко освещенные улицы, перепоясанные гирляндами. Но по-хозяйски уже, раздражающе броско, светились, мигали, переливались огнями рекламы, зазывали, убеждали, призывали… Красиво было на улицах!

— Ну, что ты молчишь, Валюта? — мягко спросил Гонтарь. — Я жду.

Она рассказала ему все — и о том, что говорил дома Анатолий, и что он намеревается сделать, и что сказал по этому поводу Сапрыкин.

— Ну что ж, Семен, пожалуй, прав, — ровно, нисколько не взволновавшись, не выказав никаких эмоций, проговорил Михаил Борисович. — Прапорщик всех нас подведет под монастырь. А кроме золота… ну, еще о чем-нибудь он говорил?

— Н-нет. Только об этом.

— Это хорошо. — Гонтарь повернул машину к дому Валентины. — Ты не переживай, Валюша. Миры рушатся, системы, а уж какой-то Рябченко… Он сам себе судьбу избрал. Я повидаюсь с Семеном, потолкую. А ты мужа своего приласкай пока. Пусть он поверит тебе.

Мннуло несколько сереньких, похожих одна на другую, недель. В части (Рябченко служил в полку гражданской обороны), как и во всей армии, начался новый учебный год, хлопот прибавилось. Хлопоты эти занимали не только все служебное время, но и все мысли. И все же, время от времени, Анатолий, ощущая холодок в груди, думал о похищенных пистолетах и автоматах. Майор Таранчук продолжал расследование, раза два вызывал его к себе в военную прокуратуру, сам приезжал в полк, не забывали дорогу в часть и чекисты. Но пока что следователи ходили вокруг да около, преступники не находились — не было веских улик ни против Рябченко, ни против караула, несшего в ту ночь службу. Да, они, следователи, склонялись к мысли, что преступникам помогли изнутри, из части, но кто?…

По распоряжению подполковника Черемисина на окна были поставлены дополнительные решетки, часовые изменили маршрут, стали теперь ходить и вдоль проволоки, со стороны Второй Лесной. Однако оружие от этих мероприятий на месте не очутилось.

Анатолий принимал активное участие в навешивании дополнительных решеток, проще говоря, сам и прибивал их на окна склада мощными костылями, но помимо этого и помогавшим ему солдатам, и майору Таранчуку внушал мысль, что сломанная решетка — это камуфляж, это указание ложного пути для следователей. На самом деле оружие преспокойно унесли через дверь, открыв замок… Кто-то из караула сработал, больше некому.

На допросах майор Таранчук внимательно слушал эту версию прапорщика, внешне соглашался с Рябченко — да, так могло быть, — но, что он держал себе на уме — одному богу известно. Можно было также догадываться, предполагать о той работе, которую вела чекисты, — а в том, что они ее вели, и очень упорно, Анатолий не сомневался. И если оружие найдут, то, рано или поздно, откроется, где и с чьей помощью оно было приобретено. Конечно, за этим «если» могли тянуться месяцы и годы; Михаил Борисович — человек разумный, никто из его парней не станет разгуливать с «Калашниковым» по городу, применять оружие без нужды. К тому же Гонтарь говорил, что «все может измениться, Толя, и из так называемого «преступника» ты станешь героем…»

Но утешение это было призрачное, слабое — неуверенность, страх изводили. Сколько можно так жить?

Хорошо, хоть дома обстановка изменилась к лучтему. Валентина как-то объявила: «Все, Толя, хватит. Пошли они к черту, эти Семены и Гонтари-бунтари, пусть сами воюют с коммунистами и сами таскают отходы, раз им свобода не мила. А с меня достаточно!» — и демонстративно швырнула в мусорное ведро пояс с карманами.

Анатолий поначалу не поверил в такое резкое перерождение жены — уж очень она любила деньги! — но прошла неделя, другая, а Валентина ничего не приносила с завода и никуда его не посылала. Не появлялся в их доме и Семен Сапрыкин, и шпана от Михаила Борисовича не появлялась — выдохлись, что ли, «революционеры»? Это было удивительно и отчасти настораживало, и Анатолий не выдержал, спросил Валентину.