Он переоделся, умылся, пошел к проходной. Так или иначе, но до конца смены оставался час, «затевать ремонт» не было смысла, лучше завтра прийти пораньше — так он сказал механику, и тот согласился, отпустил Семена. А ему дорога была теперь каждая минута.

На асфальтовой площадке перед заводом его дожидалась черная, чисто вымытая «Волга». Семен, пока шел к ней, любовался машиной — игрушка! Многие мужики о такой лишь мечтают, но даже не у каждого начальника есть. Да-а, покатался он на ней всласть! И на юге они с Марией и детьми были, и в Москву раз пять за тряпьем мотались… Что теперь будет с машиной? Продать не успеешь. Из милиции приходили и к нему, но не городские, а свои, сельские, из района. Спрашивали: где был с третьего на четвертое декабря? ездил ли куда? с кем и по каким делам?

Семен врал как умел: никуда не ездил, был после работы дома, жена может подтвердить. И машина давно на приколе — чего в такую грязь ездить, зачем? «Волга» чистая, посмотрите…

Он в самом деле сразу же после той ночи вымыл машину со стиральным порошком и сменил скаты. Понимал, что какие-то следы там, в лесу, все равно остались: снег — снегом, а смети его — и смотри, у следователей все это очень хорошо получается. И кровь Анатолия в машине есть, этот дуролом, Генка, дорвался, что называется. Надо было прапора этого придушить да сжечь… Эх, пить бы надо было поменьше, такие вещи на трезвую голову лучше, наверное, получаются.

Вернулись они с Генкой в ту ночь часа в три, а может, и позже. Домой Семен не стал стучаться. Они закрылись с Дюбелем в гараже, распили еще бутылку водки и завалились спать — Генка в машине, на заднем сиденье, а он, Семен, на старой раскладушке. Хоть и был включен электрообогреватель, но к утру они все равно проснулись от холода, клацая зубами.

Генка допил оставшуюся водку, поискал пистолет (он валялся на полу машины, выпал из кармана), попросил отвезти его к электричке, что Сапрыкин и сделал. Было еще темно, никто их не видел, и Семен успокоился. А потом, вернувшись, взялся за мытье. Следов, кажется, никаких нигде не осталось.

Мария, когда он пришел завтракать, учинила допрос: где был да что делал? Но он буркнул тогда невразумительное: застрял, отстань… спал в гараже, рано надо было вставать, мыть машину…

Зря он не предупредил Марию, не поговорил с ней по-хорошему. Мол, если будут спрашивать, говори, что ночевал дома, никуда не ездил и прочее. Ну ладно, он поговорит с ней сегодня, приедет и поговорит.

А труп, видно, нашли, нашли. И следы «Волги» раскопали, не иначе. Стали искать машину в Даниловке — милиция сети забрасывала просторные. В Даниловке у троих «Волги», всех и опросили. У соседа Сапрыкина какие-то пятна на сиденье нашли, похожие на кровь, Семен даже духом воспрянул. Но сосед сказал следователям сразу: кровь от мяса, возил, мол, продавать говядину. Эксперты проверили пятна — да, действительно, кровь крупного рогатого скота, и свидетели показали, что видели этого человека на базаре с мясом.

Следователи снова к Сапрыкину, снова тары-бары — где был да что делал? Скребли что-то в багажнике, колеса осматривали, сличали рисунок со своей фотографией — нет, не сходилось. Но эксперты еще не сказали своего окончательного слова, а теперь и Валентину взяли. Сжимается кольцо, сжимается.

Сегодня подсохло, подморозило. Вяло, неохотно, как на парашютиках, скользили в воздухе редкие снежинки. Дышалось легко, воздух был на удивление чист, солнце пронизывало его косыми лучами — день катился к вечеру.

А Семен Сапрыкин катил в свою Даниловку. «Волга» несла его играючи, так и рвалась вперед всем своим стосильным, хорошо отлаженным двигателем.

«Золото спрятать, закопать, — холодно, расчетливо думал Сапрыкин. — И не дома, не в саду — где-нибудь в лесу, на отшибе, куда и волки не заглядывают. Всю аппаратуру уничтожить, никаких следов переплавки в доме не должно быть. Там, в подвале гаража, есть еще килограмма два с половиной рамки, что привозил в последний раз Рябченко, — уничтожить. Что еще? Главное — поговорить с Марией, втолковать ей, что и как говорить, как поступать. Она почти ничего не знает о моем «золотом промысле», это хорошо. Тем более не в курсе дела по Анатолию — царство ему небесное! Держал бы язык за зубами — пальцем бы его никто не тронул… Ну да ладно, дело сделано».

На обочине дороги стояла женщина, голосовала, просила подвезти. Это была их, поселковая, баба, Сапрыкин знал ее. Он затормозил, открыл дверцу. Она неловко влезла с тяжелыми сумками, отдышалась, затараторила радостно:

— Ой, Сеня, спасибочко. А то я уж озябла вся. Никто не останавливается, все мимо да мимо. Ну что за люди, а? Неужто я место у них просижу?! Ты же на машине едешь, в тепле, богатый, а тут стоишь с сумками… Я уж и деньгами голосовала: выну рубль, махаю им… Смеются, холеры, а все одно не останавливаются.

— Ты б лучше коленку выставила, — мрачно хмыкнул Сапрыкин, — нынче секс в моде.

Женщина покраснела, ткнула Семена в спину.

— Ляпнешь такое!… Молоденькая, что ли?!

У крайних домов Даниловки Семен остановился. Попутчица его вылезла пз машины, выволокла сумки, протянула рубль. Он взял без колебаний, с чувством исполненного долга.

Въехав во двор, Семен постоял у гаража, поглазел на роскошный свой двухэтажный особняк, повздыхал. Снег присыпал бассейн, голый и тихий сад, сараюшки, теплицу.

Чувство злой ярости овладело всем его существом. Что же они, придурки, наделали?! Неужели не могли укокошить прапорщика где-нибудь подальше от Даниловки?! Ведь хотел же уехать на Московское шоссе, совсем в другую сторону, там и лес погуще, и места поглуше. Нет, сюда привез! Вот что значит пьяные! Тьфу!… И Валентину подвели. Отдувайся теперь, бедная баба!… А ведь как хорошо было задумано, черт!

От будки, злясь на цепь, которая не давала ему приблизиться к хозяину, умильно махал хвостом Трезор. В другое время Сапрыкин обязательно подошел бы к псу, погладил бы его по жесткой холодной шерсти, глянул бы в его желтые, волчьи глаза. Взгляд пса был тяжел, агрессивен, его боялись даже Мария и дети, а Семен любил. Он вырастил его из маленького лохматого комочка, кормил с соски, воспитывал по своей методе — морил голодом и злил. Вырос настоящий, как этого Семен и хотел, зверь, но уж стерег он хозяйское добро отменно. Не дай бог кому-нибудь из воришек попасть на его клыки!…

Мария, вышедшая на крыльцо с тазом, удивленно спросила:

— Ты что-то рано сегодня, Сень? Не захворал, часом?

Он не ответил; вскользь, холодно глянул на свою жену — плоскогрудую, в замызганной рабочей телогрейке с засаленным животом, в простеньком платке. Мария и в молодости-то не отличалась красотой и за собой не следила, но в последние эти годы вообще как-то опустилась, кажется, кроме телогрейки, зимой ничего и не носила. А ведь есть что у нее надеть, есть! И денег, у курвы, полно, он в основном ей и отдает, а ходит как последняя нищенка.

— Дети дома? — спросил он.

— Нет, на улице. В клубе кино какое-то привезли, они и побегли. Юрик всех сманил.

— А, ладно. Пошли-ка в дом. Поговорить надо.

Подчинившись его суровости, необычному какому-то настрою и выражению лица, Мария пошла за ним в дом, тревожась, отчего это муж и приехал так рано, и лица на нем нет, хотела было спросить об этом, но Семен вдруг стал раздевать ее.

— Да ты чё это, Сень? — со слабой и неуверенной улыбкой отбивалась она от его рук. — Ночи, что ль, не хватит? Дети, чего доброго, придут! Слышишь?

Но он не слышал и не хотел слышать. Рвал пуговицы на телогрейке, сдергивал платок, задирал юбку…

— Повернись-ка, повернись! — требовал раздраженно, напористо, и Мария исполняла все, что он хотел, и совсем как та баба на дороге, которую он подвез, повторяла: «С цепи мужик сорвался… Стыдобушка-то, господи! Что ж это нынче с мужиками делается!»

Потом, сидя тут же, в кухне, Семен, посмеиваясь, закурил, щурил глаза:

— Отвел душеньку. А то, глядишь, не скоро теперь бабу попробуешь.

— О чем ты, Сеня? — Мария испуганно глянула на него.