В животном мире у филина врагов очень мало, а местами нет совсем. Лисицу, например, филин не боится нисколько и нередко живет чуть ли не бок о бок с лисьей семьей. В Хоперском заповеднике филин и лиса были соседями несколько лет. Его гнездо находилось всего в сорока шагах от лисьей норы. Ни разу лисы не приближались к «дому» филина, чтобы поживиться какими-нибудь остатками. Филин почти каждую ночь приносил птенцам и самке больше добычи, чем они могли съесть. Иной раз целая ворона оставалась лежать несъеденной на земле. Лиса нюхом чувствовала запах птичьего мяса, да что поделать: видит око, да зуб неймет. Другая пара филинов гнездилась неподалеку от волчьего логова. Семьдесят шагов разделяли их. Искали все лето тех волков, где угодно, но только не там, где ухал филин. А они жили себе в мире.

Филин не охотится там, где может получить серьезный отпор. Если в его владениях есть грачевник, он будет летать туда за грачатами, пока те не улетят. Но в колониях цапель промышлять остерегается: цапля ударит — от ее копья не увернешься. Всю ночь стоит шум в цапельниках, кричат голодные птенцы, каркают взрослые цапли. Далеко их слышно, но филину эти звуки будто непонятны.

Есть на степных водоразделах едва приметные низинки среди распаханных полей, где ютятся маленькие верховые болотца. Их еще озеречками называют, или лиманами. Нет у них своих родников, и живы они лишь тем, что стекает в них весной, когда тает снег, да дождями. В сырые годы они похожи на озера, в засуху можно смело ходить по их сухому дну между высокими осоковыми кочками, как по асфальту. Поэтому вся животная жизнь — птичья, звериная, змеиная, лягушачья — здесь временная. Есть вода — и к ней летят, бегут, ползут, скачут, на ней охотятся, выводят потомство, но никто не живет постоянно. Нет воды — и порой сюда кроме ветра да седого луня и заглянуть некому. Не приживаются на таких болотцах сверхвыносливые карасики, не плодятся комары, не растут настоящие водяные травы. Но всегда стоят по кругу несколько присадистых кустиков серой ивы, есть немного жиденького тростника, и растет на столетних кочках осока.

Весной видимая жизнь на болотце начинается коротенькой песенкой камышовой овсянки, которая прилетает, когда еще и лед не растаял, а ивняки только-только одеваются серебристо-белыми барашками. Стоя на пушистой веточке, черноголовый певец чуть вскидывает голову, и раздается в чистом поле звонкая песенка в овсяночьем стиле. То она неразборчива, как скороговорка, то, наоборот, каждый звук в ней четок и отделен от других, и птица как будто не поет, а неторопливо отзванивает: «цвень-цвень-цюнь». Пауза, и опять: «цвень-цвень-цюнь». Получается пореже, чем у большой синицы, и последний слог пониже первых. Я как-то не замечал, чтобы камышовая овсянка любила воду больше других сородичей, но гнездится она неподалеку от воды.

Позже, когда зальет талая вода кусты и кочки, начинают останавливаться на болотце утки, в первую очередь кряквы и чирки-трескунки. Чирки прилетают сюда семейными парами, гнездятся, утят выводят. Иногда селезни здесь меняют оперение.

Каким-то образом узнают о воде среди поля остромордые лягушки и скачут сюда из ближайшего лесочка или вдоль лесополос, или напрямик. Может быть, слух у них особенно тонкий, и слышат они призывное икание самого первого самца, который эту воду случайно нашел? Так или иначе, но и голубых лягушек, и жерлянок весной здесь достаточно. А те, которым эта вода становится колыбелью, не забывают место уже до конца жизни.

Но каким образом, да еще точно угадывая время, находят лягушачьи свадьбы глухие от рождения ужи? Почему бы не дождаться добычи в лесу: все равно лягушки вернутся. Значит, выгоднее, и не случайны здесь большие ужиные охоты. Я был однажды очевидцем настоящей облавы, во время которой ужи блокировали небольшое, с гектар, болотце, вылавливая остромордых лягушек, покидавших после икрометания воду. Змеи, словно распаленные охотничьим азартом, смело сновали по открытому, без травы берегу, отбросив робость и позволяя наблюдать за их поиском, погоней, нападением, схватыванием добычи.

Немигающий взгляд змеи никогда не производит на лягушку того гипнотизирующего или завораживающего действия, которое приписывает ему молва. Человека может охватить парализующий страх при виде змеи, которая сама от страха спрятала голову под кольца собственного тела. Конечно, взгляд кроваво-красных глаз черной гадюки и зловещее, и мрачнее открытого и простоватого ужиного взгляда. Но лягушка не может видеть неподвижный предмет, находящийся перед ней: так уж устроены ее глаза. Считают, что на лягушку может действовать как живая приманка язык змеи. Привлеченная его мельканием, лягушка будто бы подкрадывается к собственной гибели, и змее остается лишь пошире распахнуть пасть. Все это допустимо лишь в предположительных рассуждениях.

А вот как охотятся ужи на самом деле. 19 апреля 1982 года после холодной неустойчивой погоды выдался почти жаркий день, и к маленькому болотцу устремились сотни остромордых лягушек. Еще держался за осоковые кочки ледок, а они уже сидели в холодной воде, голубея перламутровыми спинками и негромко икая от возбуждения. Покончив с икрометанием, лягушки покидали воду, но большинство их не спешили вернуться в еще не согревшийся лес, а задерживались на берегу, где могли ночью охотиться, а днем прятаться под кучки ветоши, под остатки соломы с прошлогоднего жнивья.

Но в тот же день солнце вернуло и ужам проворство и силу, и змеи обложили болотце со всех сторон и засновали в быстром поиске, заглядывая под ветошь, где могли забиться лягушки. Однако застичь жертву врасплох удавалось не каждому охотнику. Всегда готовая к прыжку, лягушка успевала опередить ужиный бросок. Едва змеиная голова оказывалась перед ее мордой, тройные пружины задних ног выбрасывали ее тело из убежища метровым скачком. Уж бросался следом, но погоня никогда не увенчивалась удачей. Складывая на лету ноги для следующего прыжка, лягушка, едва коснувшись земли, взлетала снова и после трех-четырех прыжков оказывалась в воде. Но остромордые лягушки терпеть не могут воды, и, немного опомнившись, спасшаяся жертва снова выбиралась на берег. Иногда две змеи одновременно с разных сторон засовывали головы под один и тот же клок ветоши, а потом, как две извитые стрелы с желтыми наконечниками, бросались за удиравшей к воде лягушкой. Когда и кого было тут «гипнотизировать или приманивать»!

Настоящим украшением всей округи бывают белокрылые крачки, которые селятся на таких болотцах. На травяных мелководьях устраивают эти птицы свои простенькие гнезда-плотики, на которых никогда не бывает сухо. На сыром лежат яйца, на сыром вырастают птенцы. Пестрые, короткоклювые пуховички умеют плавать чуть ли не с первого дня жизни, но пока в колонии спокойно, сидят на месте. А если опасность близка, спускаются с плотика, и каждый незаметно отплывает в сторонку, затаиваясь под травинками, пока не уляжется тревога в птичьей общине.

В июне, когда усаживается на ржаные и пшеничные колосья хлебный жук-кузька, белокрылые крачки быстро узнают, на каком поле его больше, и летают туда, пока оно не будет сжато. Привередливым воронам и сорокам этот кузька приедается очень быстро, а крачки охотятся на полях ежедневно. Как огромные черно-белые бабочки, порхают они над хлебными волнами, снимая с них жука за жуком. На землю не опускаются, да и ходить они, наверное, не умеют: быстро устают их короткие, слабые ножки. Их стихия — воздух!

Колонии белокрылых крачек не оседают два года кряду на одном и том же болотце или озерце. У других колониальных птиц привязанность к месту так велика, что они не изменяют ему десятилетиями, несмотря даже на частое беспокойство или прямое преследование. И если оно внезапно становится непригодным для гнездования, колония может погибнуть. У белокрылых крачек каждое возвращение на родину выглядит так, будто все до единой птицы в стае забыли, где строили гнезда и растили птенцов всего год назад.