— Молчать!

— Не ори. Допрашивай!

— Хорошо. Нас интересует один вопрос, от ответа на который зависит твоя жизнь… Покажи расположение ваших бандитских шаек и назови их предводителей!

— Только и всего? Так это же просто. Пожалуйста. В каждой деревеньке, в каждой малой выселке есть сейчас партизаны. И повсеместно вам готовится крах! Вы разве не догадываетесь? Неужели настолько пусты ваши головы.

— Молчать!

— Послушайте, господа хорошие. Не кажется ли вам, что вы занимаетесь бесполезным делом… Вас гонят, как поганых ублюдков, Красная Армия уже недалеко, а вы? Бросайте все, удирайте скорее… Иначе же вам не сдобровать!

Колька побагровел, Тереха продолжал:

— Запомни ты, вислоухий, раз и навсегда запомни: пощады просить я у тебя не буду, предателем быть не собираюсь!

— Это не предательство, а спасение жизни.

— Вы все на свой купецкий аршин меряете… Раздавят вас!

И к полковнику:

— Неужели и вы, умный, видать, человек, поди, еще барин, не понимаете этого и равняетесь с такой шелупенью, как Колька?

— Ты шутник, Самарин! — Глаза полковника — оловянные картечины — налились гневом. — Сивков, — позвал он дежурного. — Познакомьте Безрукого с прапорщиком Лисихиным. Нам не хочется выслушивать эту большевистскую галиматью.

И повели Тереху в глубь двора, к конюшням.

— А-а-а! Безрукий пожаловал. Ну-с, со мной разговор будет особый, — пьяно хрипел прапорщик, к которому втолкнули Тереху. — На вопросы отвечай кратко и ясно. Понял?

Тереха разглядывал прапорщика, примечал все его движения. «Что этой кикиморе здесь, в Родниках, надо? — думал он. — И откуда ты, сволочь такая, взялася. Ведь тоже, поди, русская мать рожала и радовалась?»

— В каких деревнях и кто вам помогает? Подробности?

— Иди ты… к…

— Ах ты, быдло! — Лисихин ударил Тереху шомполом по лицу. — Раскрой хайло, или я с тебя с живого кожу сдеру!

Тереха молчал. Кровь струйками текла по груди, капала на выложенный гранитной плитой пол. Он понимал, что каратели будут пытать его, он был готов к пыткам. Прошло полжизни, а может быть, и вся жизнь, холодная, трудная. Но в ладах прожил Тереха со своей совестью. Советская власть народилась. Он верил в нее, как в Христа. Она — самое главное дело его жизни. Святая мечта. За нее он может и умереть.

Поздно вечером его, избитого в кровь, притащили в подвал. Ночью увели на допрос Федота. Когда вернули в камеру, Федот не мог говорить: кровь шла изо рта и ушей. Тереха подполз к нему по пыльному земляному полу, попытался заговорить, но пулеметчик сжал руку:

— Прощай, Тереша, не думал, что свидимся. И затих.

Утром вновь завизжала многопудовая дверь, и вновь заорал Лисихин с синим, пьяным лицом:

— Безрукого! На выход!

Тереха склонился над Федоткой, поцеловал его в холодный лоб. Обернулся.

— Прощайте, товарищи! Не сдавайтесь. Скоро наши придут!

— Выходи!

Тереха вышел из подвала, зашатался. Осеннее яркое солнышко ослепило его. Перед подвалом стоял взвод колчаковцев. Винтовки наготове: боятся, шкуры. Подошел Колька Сутягин.

— Что, может быть, одумался?

— Отойди, мразь!

Тереха был страшен. Бурыми запеками поднялись на лице ссадины. Из-под вздувшихся век едва-едва видны были щелочки глаз.

— Ведите! — приказал Колька.

Процессия двинулась к крутояру. На площади толпился народ.

— Земляки-и-и! — кричал Тереха. — Они меня хотят расстрелять, оттого, что боятся. Скоро Красная Армия придет, земляки!

Когда все было кончено, Колька брезгливо обошел труп Терехи, приблизился к бившемуся в ознобе Гришке.

— Что ты? А?

У Гришки задергалась голова. На губах показалась пена, он взял Кольку за лацкан мундира:

— А, а! Вопросы задаешь дурацкие!

Ночью конный патруль нашел недалеко от кабака мертвого прапорщика Лисихина. Его прикончили ударом ножа. На мундире картонка:

И вновь полетели по деревням каратели. Мокли от крови кнуты, ржавели шомпола. «Банда Безрукого» так и не была разгромлена. Никто не знал, где партизаны.

Вгрызся в землю под Родниками сформированный более чем наполовину из офицеров и кулачья Иисусов полк. Ранним октябрьским утром бригада, в которой служил Макар, напоролась на него. Еще вечером разведчики докладывали Екимову, что колчаковцы замышляют что-то непонятное: выносят из церкви иконы, собирают на площадь мирное население, баб, стариков, ребятишек.

— Как думаешь, Макар Федорович, — спрашивал Екимов. — Выдернем эту репку?

— И не таких выдергивали, Екимыч!

— Что они хотят выкинуть, неплохо бы знать?

— Поживем — увидим!

Всю ночь перед боем поблескивали над Родниками опоздавшие зарницы, пугая привязанных по колкам коней. Утром полотнище дождя окатило Сивухин мыс и, раскачиваемое ветром, ушло на окопы красных.

Иисусов полк двигался медленно, торжественно. Топот нескольких тысяч ног. Церковное пение. Впереди солдат, как и догадывался Макар, — духовенство и мирные жители. Отец Афанасий с образом троеручной богородицы, тяжелой деревянной иконы.

— Вперед! Вперед! — подталкивали беляки женщин, стариков, ребятишек. — За веру господню, рабы божьи! Против супостата!

Поленька жалась к закутанной в старую черную шаль тетке Секлетинье, шептала фиолетовыми губами: «Господи, помилуй! Боюсь, тетя!»

Вот они, совсем недалеко, красные.

— Шакалы! Бога и того охмурили, — ругался озабоченный Екимов. — А пацанят-то зачем? Ну, подлые!

— Слушай, Екимыч, — решительно прервал его Макар. — По-моему, бой должен быть рукопашным. Передавай в роты пулеметчикам, чтобы без команды не стреляли!

— Правильно, Тарасов! Я это уже предусмотрел!

А Иисусов полк приближался. Были ясно различимы лица, казалось, можно услышать дыхание людей. Не более сотни сажен осталось до полка, когда запела по цепям команда:

— К бою-ю-ю готовсь!

— Мужики, славненькие, за что же нас-то? — завыла внезапно тетка Секлетинья. Она вскинула вверх руки, повернулась к белопогонникам, побежала на них. Ринулись назад и все остальные — старики, ребятишки.

— Стреляйте, проклятые! Убивайте, мучители!

И в эти же минуты с левого фланга вырвалась из лесу конница.

— Ур-р-р-а-а-а! — неслось оттуда. Всадники с красными полосками на шапках летели на Иисусов полк. Макар сразу узнал среди скачущих Ивана Ивановича.

Оцепенели вражеские ряды, замерли и разливающимся потоком, без единого выстрела, хлынули назад. Ударили по убегающим выдвинутые вперед пулеметы, завыли пули, щелкали, въедаясь в дерево. Раскололась троеручная богородица — две руки налево, одна — направо, — выпала из рук отца Афанасия.

И покатилось все лавиной на Родники.

Размеренно бил набат.

Прошумела толпа бегущих по улицам пустого села. Оборвалась за околицей пулеметная дробь. Подъехали к сбившимся в тесную кучу людям двое всадников. Один с мохнатыми льняными бровями спешился, широко расставляя ноги, подошел к свернувшейся на траве калачиком Поленьке, поднял ее на руки, зашептал что-то на ухо.

— А я знаю, где она! — встрепенулась Поленька. — Пустите, я покажу!

И вдруг зарделась вся, побежала к другому всаднику, громадному, в буденовке.

— Это же ты, дядя Макар?

— Поленька! — Макар схватил ее на руки, поднял в седло.

Поленька и провела Макара с Екимовым по задворкам к старому бурлатовскому овину, чудом не сгоревшему.

— Тетя Саня! — крикнула.

Командиры забежали в овин. Саня в стареньком черном полушубке, с заострившимися скулами, поднялась с соломы, упала на руки Макара. Проснувшийся Степушка громко спросил:

— Тетя Саня, это не Макар случайно приехал?

Только сейчас Макар увидел, что с кучи снопов смотрит на него черными, с азиатинкой, глазами мальчишка. Макар подошел к нему, взял на руки, прижал теплого, насторожившегося к груди.

— Милый ты мой, Тереха вылитый! — прошептал и отвернулся.