И постаревшая Оксана Павловна, мачеха, все так же целовала его в вихрастую голову, обнимала, заставляла погреться в теплой воде, переменить белье («особенно пропарь ноги»). Будто не замечая, что он взрослый, толкала ему в рот сладости. Плакала.

Только после того, как Игорь, подымая тост, поздравил Степана и Веру с законным браком, едва заметная тень коснулась лица Оксаны Павловны, но она быстро согнала ее, и слезы, опять непрошеные, навернулись на глаза.

— Деточки мои милые, родные! — говорила она. — Пусть счастье всю жизнь сопутствует вам!

Умела себя вести жена генерала Тарасова, добрая, преданная своему неспокойному семейству.

Весел был и Рудик. Он ослепительно улыбался. Элегантные усики, буйный белый чуб, добротного шитья мундир. Крепкий, широкий в плечах, он весь светился:

— Вера! Степа! Давайте за ваше счастье! Жить вам да богатеть, да спереди горбатеть, как поговаривал наш славный Тихон Петрович!

— Где они сейчас, наши дорогие Макарушка и Тихон Петрович? — Оксана Павловна прослезилась.

Завертелись разговоры вокруг самых дорогих людей.

Никто не знал, конечно, да и знать не мог, что в эту ночь, по указанию Ставки, воздушно-десантная дивизия генерала Тарасова, временно переформированная в гвардейскую стрелковую дивизию, была направлена на защиту Сталинграда, что с этой ночи, по существу, и начался героический путь десантников по дорогам войны: от Сталинграда на Волчанск, затем на Харьков, Днепропетровск, Яссы, Будапешт… Свыше девятисот дней и ночей на протяжении двух тысяч верст шла дивизия с боями, истекая кровью, замерзая в снегах, форсируя реки, отбивая танковые атаки, приближаясь к логову врага.

Ловил волк, но нашлись силы, поймали и его.

Рудольф Богданов скрытно от матери и Степана трижды подавал рапорт с просьбой о направлении в действующую армию. Но комендант тылового гарнизона и окружное начальство отвечали отказом. И он решил употребить в дело имя отца. Приехав в УралВО, он добился приема у командующего, и командующий, к великой радости Рудольфа, быстро согласился с его доводами.

— Да, — сказал он. — Мы поддержим этот замечательный почин офицера, стремящегося на фронт, к отцу-генералу, защищающему в эти трудные дни Сталинград. Об этом надо написать в «Красном бойце», — приказал он сидевшему рядом майору.

— Будет сделано.

— А вы, Богданов, завтра же получайте приказ. Счастливо!

Вернувшись к матери, Рудольф увидел полные ужаса ее глаза и одрябшее, состарившееся лицо.

— Что с тобой, мама?

— Не надо, Рудольф… Я прочитала «Красный боец». Очерк о тебе «В ногу с отцом»… Бог тебе судья!

— Но ведь это же долг?!

— Ясно. Но не каждая мать даже ради великого долга пошлет сына на… Я, прости, не отношусь к таким матерям!

Она не проронила больше ни слова. Лицо стало бесстрастным. Она перекладывала вещи в рюкзаке, пальцы ее дрожали.

Поздним вечером Рудольф приехал к Степану и Верочке на комендантской «эмке» и попросил:

— Оденьтесь. Поедем. Очень важный разговор.

— Куда ты? Ночь уже.

— Ничего. Одевайтесь.

Они долго колесили по темным улочкам города, вырывая фарами закуржевевшие тополя, белые особняки, деревянные домики, светящиеся желтыми огнями, редкие силуэты прохожих. Машина затормозила у въезда на центральную площадь, где, подсвеченный тусклыми прожекторами, белел в снежных вихрях памятник Ильичу. Часовые перекрыли дорогу: на площади шли строевые занятия в связи с подготовкой к двадцать пятой годовщине Великого Октября. Отсюда же уходили к эшелонам маршевые роты. Рудольф вышел из машины, попросил у часового разрешения проехать к памятнику.

— Не положено, товарищ старший лейтенант.

— Ну, пусти, — мучительно улыбнулся Рудольф. — Завтра уезжаю на фронт. А это мои друзья. Надо.

— Понимаю, товарищ старший лейтенант. Но приказ.

— Хорошо. Машина постоит здесь, а мы подойдем лишь к памятнику… Ну разве тебе не понятно?

Патрульный отвернулся. Потом тихо сказал:

— Сегодня сотни вас валом сюда валят… А приказа пропускать нет.

— Ну так мы пройдем?

— Идите.

Они остановились у подножия памятника. Снег пошел густо, и ветер совсем затих. Рудольф молча сиял шапку, потом сказал:

— Я не мог уехать, не побывав у него. Отсюда все наши уходят в действующие части… Я не мог… Есть много правды на земле… Она живет и в моем коменданте, не отпускавшем меня на фронт, и в сердце моей мамы, не признающей женщин, которые посылают своих сыновей на гибель ради долга. Но у него правда святая. Одна на всех… С ней легко.

Они вслушались в тихую буранную ночь. Батальоны, отправлявшиеся на фронт, уходили к вокзалу. Плыла, как клятва, песня:

Взволнованные уезжали обратно. Бились в лобовое стекло снежинки, таяли и текли вниз, как слезы, глухо выл двигатель. Рудольф объяснял:

— Я почти год был в числе хранителей и стражей памятника Ленину… Наш комендантский взвод нес здесь службу. Ночью хождение возле памятника запрещено. Но часто целые роты, а то и батальоны застывали здесь по стойке «смирно». Они тут клянутся Родине… Это святыня… Так и должно быть!

Уезжал Рудольф в составе маршевого батальона морской пехоты. В белых полушубках, в валенках, бойцы сыпали на перроне «Яблочко». Баян, отходя от четкого ритма матросского танца, натыкался иногда на частушку. И в эту минуту краснощекий матрос из разведроты Иванов Иван Иванович, распахнув полушубок, гоголем ходил по кругу:

При прощании Рудольф снял шапку.

— Не огорчайся, мама! — кричал он Оксане Павловне. — Все будет хорошо! Не плачь!

Но Оксана Павловна ревела навзрыд. Верочка и Степан уговаривали ее тщетно. Бабьи думы, они не в каменном мешке — на воле.

Ох уж эти погоны! Сколько хлопот и маеты было принято с их введением. В казармах стоял сдержанный веселый шумок. Пришил — отпорол. Опять пришил. И опять косо. Николе Кравцову, не учтя размеров его могучих плеч, выдали погончики, по всей вероятности, для маломерок. Костя Гаврилов издевался над Николой:

— Слышь, Никола, тебе же не две штуки надо, а четыре. У тебя от погона до погона четыре перегона!

Четыре Перегона — так и прозвали впоследствии старшину с легкой Костиной руки. Кто даже ни имени, ни фамилии не знает, а спроси: «Где Четыре Перегона?» — сразу скажет.

Некоторые «рационализаторы» загоняли внутрь погон картонные или фанерные пластинки, чтоб не «морщились», но от этого новые знаки различия слезали то на спину, то спускались низко на грудь. Лишь к концу дня не сложная, но требующая сноровки процедура была закончена. Все было приведено в порядок.

На вечернем построении комбат и офицеры сверкали золотыми погонами. Когда роты замерли в строю, прибежал из штаба дежурный, сунул в руку Степана телефонограмму из полка:

Троекратным «ура» ответили курсанты на это сообщение своего комбата, а затем кто-то, нарушая Устав, бойко спросил:

— Когда же на фронт, товарищ капитан?

Степан ответил уверенно:

— Скоро!

Повзводно, строевым шагом прошли курсанты по плацу. Вовсю надсажался духовой оркестр. Залатанные медные трубы сверкали в лучах весеннего солнца. Разглядывая своих мальчишек, Степан увидел их в каком-то новом, радостном свете. Может быть, из-за погон, а может, и по какой иной причине, все они казались комбату высокими, ладными, симпатичными.