— Так вот, уважаемая Елизавета Петровна… Ничего, что я вас так, по-мирски? — спросил Лавров.

Настоятельница согласно кивнула и налила высокие рюмки.

— Дело в том, что в этом уезде вся надежда только на вас. Никто ваших сестер не заподозрит, обители ничто не угрожает. Зато мы будем знать о каждом шаге наших врагов. А насчет дурного влияния, так ведь тут и стены не уберегут. Зато оба мы будем делать угодное и сердцу нашему, и господу.

— Насчет угодного дела ты бы помолчал, Яков Александрович. Уж я-то наслышана… Лют ты больно. Дружба с тобой доброй славы обители не принесет. Не разбираешь ни правого, ни виноватого. Прощать надо врагов своих, прощать…

Лавров громко рассмеялся.

— Прощать их, Елизавета Петровна, это хорошо. Но надо же, чтоб и у врагов наших было, что прощать нам.

— Бог с тобой, делай, как знаешь. А я доброе имя обители замарать боюсь.

Поликена насупилась. Чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, заговорила Муратова.

— Вопрос этот сложный, матушка, сразу его не решишь. Да и спешить некуда. Ночь впереди большая, успеем обдумать все. Вы бы лучше нам о себе немного рассказали. Говорят, знаете вы много о святом храме в горах.

— Правду говоришь, голубушка, правду истинную. Сентинским тот храм величался.

— Я как-то слышал об этом, — сказал Лукоянов. — Говорят, фрески там старинные обнаружены. Вы действительно бывали там?

— Какое бывать! Считай, всю жизнь свою отдала ему.

Поликена собрала щепоткой крошки печенья, отряхнула подол и налила себе рюмочку.

— Об этой святыне еще итальянец один, прости господи, не упомню его имени, в прошлом столетии писывал. Стоит храм на самой горе, верстах в семидесяти от Баталпашинской у реки Теберды. Фрески на куполе разрисованы, гробницы в нем и крест каменный. Только многие лета в запустении была святыня господня, служа местом приюта разве что скоту в ненастную погоду. И вот две послушницы из сестер милосердия приняли на себя нелегкий труд. Мне тогда годков семнадцать, поди, было. Стараниями нашими, особенно сестры Евдокии, признанной строительницы, у подножия горы возникла женская обитель — Спасо-Преображенский монастырь. На пожертвования утвари церковной купили, установили иконостас, на вершину горы в четыре версты дорогу в камнях прорубили. И все сами, трудом своим тяжким. А в девяносто шестом, октября двадцать второго дня, освятили храм во имя преображения господня. Впервые после молчания долгого раздалось в нем слово божие!

Монахиня Аграфена, молчавшая до сих пор, перекрестилась и будто для себя молвила:

— Труды-то какие положены. Почитай, вся жизнь отдана делу господню. А ноне, говорят, безбожники да богохульники злобствуют в святом храме, надругаются.

Она многозначительно глянула на Лаврова. Тот закивал головой и глубоко вздохнул:

— Только ли над храмом святым? Над народом русским измываются, жидам Россию продали.

Аграфена подхватила:

— Кабы мужиком была, прости господи, давно бы уж на коня села да айда рубить головы нехристям. А тут разве чем поможешь делу правому?

— Так предлагают ведь! — возразила Поликена. — Сестер наших по окрестным станицам пустить. Шпионить да смуту в народ сеять.

— И то дело! Слава те, господи, надоумил Яков Александрыч.

— Подумаю, — вздохнула настоятельница.

— Подумай, матушка, подумай. Как и Сентинский храм святой восстанавливала, вступайся за дело господне. — Аграфена захлопотала у стола, подставляя гостям закуски.

В коридоре раздались топот и голоса. Аграфена выскользнула из кельи, но сразу же воротилась.

— Яков Александрыч, батюшка, бусурманы там твои что-то тебя кличут.

Лавров вышел.

— Что же вы молчите, матушка? — спросила Муратова. — Поможете делу правому?

— Творец наш дал нам два уха, голубушка, да только един рот, указуя на двойную работу ушей в сравнении со ртом.

Снова замолчали.

Вскоре вернулся в келью Лавров, нахмурившийся, озабоченный.

— Лазутчика захватила охрана. Говорит, будто из Кабарды идет. Прослышал о нашем отряде да заплутал ночью. Хотел в саду монастырском отсидеться. Что-то он мне не нравится. Допросить бы надо… Позволишь, Елизавета Петровна?

— Избави бог! А вдруг помрет ненароком. Грех на душу не возьму! О прежнем, считай, договорились. А уж этого мазурика вези куда ни то, да там и допрашивай. Не обессудь, не могу дозволить…

— И на том спасибо, матушка. — Лавров обернулся к офицерам. — Поехали, господа!

Утром в лесной сторожке, затерявшейся в глухой чаще, Лавров и Лукоянов присутствовали на допросе.

В потрепанной черкеске, уставший и голодный парень сидел на лавке между двумя крепкими кабардинцами, прислонившись затылком к обшарпанной закоптелой стене. В уголках рта запеклись бурые пятнышки крови. Он изредка болезненно морщился.

— Значит, хорунжий Никулин? Где служил?

— В Осваге у полковника Ракитного.

— В приятели набиваешься? — удивился Лавров. — Я дружил с Ракитным, но тебя что-то не помню.

— Я тоже вас вижу впервые.

Плечистый, ладно скроенный парень с крохотными усиками на верхней губе отвечал спокойно, даже несколько безразлично. Не юлил, не угодничал, и это еще больше бесило Городецкого.

— Значит, ты мой коллега? Но, как контрразведчик, ты должен знать, что таинственных пришельцев расстреливают.

Городецкий ехидно улыбался.

— Что делали в монастыре?

— Я не был в нем. Зашел в сад. Там и взяли.

— Зачем шли в монастырь? — допытывался Лукоянов.

Никулин устало вздохнул.

— К чему все это, господа? Я уже говорил…

— Откуда идете?

— И это вам уже известно. Но я повторю. Иду из Кабарды. Был в отряде Адилова. Он убит в бою. Начались облавы. Решил уйти. Вспомнил, как Адилов рассказывал о Лаврове. Решил найти его.

— Врешь! — прервал Городецкий. — Две недели назад наши люди были в горах. Жив-здоров атаман Адилов!

— Недели! — горько усмехнулся Никулин. — Что они значат сейчас, эти недели, когда огромная Россия, и та за одну ночь стала красной!

— Мы проверим! — пригрозил Лавров. — И если врешь — не завидую.

— Я именно этого и хочу. Надоело! Чужих ненавидишь, а свои не верят.

— А кто для вас свои? — спросил Лукоянов.

— Те, кто борется за Россию.

— Ну, хватит играть героя! — вмешался Лавров. — Посмотрим, что ты запоешь, когда повиснешь вниз головой над костром. Кто тебя послал?

— Ни к чему это, господа. Смерти я не боюсь. Не верите, ставьте к стенке.

— Последний вопрос, — сказал Лавров. — С кем дружил у Ракитного?

Он выжидающе смотрел на хорунжего. Тот безразлично ответил:

— Капитан Леонтьев, подхорунжий Власов и секретарша. Вероникой звали.

— Приметы ее! — насторожился Лавров.

— Блондинка, тощая, высокая. Ходит в вельветовом бордовом платье. Курит. Желтые пальцы от табака. Перстень мужской — череп и кости. Вечно от нее кислым потом прет.

По мере того, как Никулин говорил, Лавров с удивлением приглядывался к нему. Затем он забарабанил пальцами по столу и задумался.

Наконец, поднялся и подошел к лавке:

— Я полковник Лавров.

Его слова не произвели должного впечатления. Никулин усмехнулся в распухшие губы и ответил:

— Приятно получить пулю в лоб от того, к кому стремился…

— Встать, щенок! — крикнул Лавров.

Никулин вскочил и вытянулся перед полковником.

— Вот так-то лучше, хорунжий, — усмехнулся Лавров. — Уведите!

Когда кабардинцы вывели Никулина, Лавров взъерошил волосы, словно хотел освободиться от сомнений.

— Странно, — произнес он. — Я действительно помню эту шлюху у Ракитного, ее прокуренные пальцы и запах немытого женского тела. Уж этого не придумаешь… Но почему я нигде не встречал его?

— Видимо, были чрезвычайно заняты этой девицей, — улыбнулся Лукоянов.

— Неуместная шутка, Сережа, неуместная, — нахмурился Лавров.

— Вы могли забыть, — успокоил его Городецкий. — И кроме того, разве вы знали абсолютно всех сотрудников Освага?