– Нy… не то, что яишница, а то, что божий дар. Да, собственно, что я молочу? Дур-рак! – припечатал Данилевский сам себя лихим словом и стукнул Пургина кулаком по плечу. Потом помахал в воздухе ворохом тассовок. – Вот! Тут про тебя кое-что есть!

– Что про меня? – насторожился Пургин.

– Тебе присвоено звание Героя Советского Союза.

Пургин обмяк, у него остановились, повлажнели глаза, и он неожиданно всхлипнул. Неверяще покрутил головой.

– Ты что, шутишь?

– Разве такими вещами шутят? – Данилевский протянул ворох телетайпных листов Пургину. – Подписано самим товарищем Калининым. И секретарем Президиума Верховного Совета… Значит, так. Сейчас я сочиняю о тебе заметку в номер, на первую полосу. Фото твое дадим, снимем покрасивее.

Пургин прочитал Указ и, словно бы испугавшись чего-то, до крови закусил губы.

– Не может быть!

– Как видишь, может! Пошли фотографироваться! – скомандовал Данилевский, вытащил из кармана трубку, завернутую в серую грязную тряпицу, вставил ее в рот, пососал впустую, внимательно следя за Пургиным, потом из мешочка, который тоже носил в кармане, набрал немного табака, насовал в нутро, как в топку, помял указательным пальцем, поджег, попятился назад от густого вкусного дыма, пыхнувшего из деревянного колодечка, будто из паровоза, протер заслезившиеся углы глаз.

Пургин продолжал держать в руках телетайпные листы, губы его вяло шевелились.

– Пошли фотографироваться! – сказал Данилевский, но Пургин не отреагировал на зов – по-прежнему держал перед собой указ и то ли читал, то ли заучивал его.

«Это нервное, – понял Данилевский, – от такого сообщения не только Пургин может вырубиться, а вся редакция».

Данилевский машинально вытащил из кармана портсигар, достал оттуда папиросу, медленно размял и вставил в губы рядом с трубкой. Зажег. Некоторое время стоял и курил папиросу вместе с трубкой, потом, почувствовав внутреннее неудобство – что-то с ним происходит не то, поймал себя на том, что курит трубку вместе с папиросой, и понял, что сам слетел в некую пустоту – и это тоже, похоже, на нервной почве…

Что подумает Пургин, увидев лохматого стареющего дядю, курящего папиросу и трубку одновременно? Данилевский резко скомкал папиросу, сдавил пальцами табачный торец с огоньком, но боли не почувствовал – ожог до него не дошел, – швырнул папиросу в цветочный горшок, стоявший на подоконнике. Все равно этому цветку не жить – неведомое растение было уже коричневым, костляво-хилым – увядало от дыма, окурков и остатков горячего чая, выливаемых в горшок.

Но Пургин не видел и не слышал Серого, он тоже, как и Данилевский, сорвался в некую пустоту и находился там один-одинешенек. Он действительно чувствовал сейчас себя очень одиноко, не ощущая ни радости, ни озабоченности, ни сладкой боли, что иногда сопровождают победу.

A он победил – вряд ли сейчас его осмелится тронуть какая-нибудь уголовка… Попробуй тронуть Героя Советского Союза, когда их во всей стране раз, два и обчелся! По пальцам пересчитать можно.

Он улыбнулся сам себе – скупо, кривовато, одной стороной рта. Все, теперь можно будет покинуть продавленный диван в редакции и поселиться в нормальной квартире. Теперь он имеет право…

– Пошли, пошли фотографироваться, – торопил его Данилевский, – пленку еще надо проявить, отпечатать, снимки высушить. А вдруг плохо получится?

На этот раз до Пургина, похоже, дошло, он поднял голову.

– Чего плохо получится?

– Да снимок твой! Вдруг ты на нем окажешься похожим на старого Вольтера?

– Какой снимок? – недоуменно спросил Пургин.

– Ты что, не слышал ничего, что я тебе говорил?

– Извини, – смущенно пробормотал Пургин, – сам понимаешь. Не надо никаких статей и никаких снимков, Федор Ависович. Очень прошу!

– Да ты что, Валя! Сотрудник «Комсомолки» получил Героя, и мы никак на это не откликнулись? Да кто это поймет? Снимок и небольшая статья – сто строк, – это обязательно.

– Не надо!

– Надо!

– Тогда… – Пургин посмотрел на телефон, – тогда звони! – И добавил веско: – Туда! Номер телефона – прежний.

– Ты сам решить не можешь?

– Сам – нет. Дать снимок – значит рассекретить меня… Извини, Федор, это может сделать только высокое начальство. Там, – Пургин снова выразительно посмотрел на телефон.

Данилевский задумался. А ведь действительно, опубликованная фотография попадет в какие-нибудь иностранные досье. Пургина вычислят… и как он только не докумекал до этого? А с другой стороны, никто не поймет, если не дать ничего, – и в «Правде» не поймут, и в «Красной звезде»… Мда-а, задачка! Данилевский ожесточенно потер рукою подбородок.

– Ладно, дадим вначале указ, потом видно будет, – решил он.

Главный вернулся от Мехлиса к вечеру не пустой – с шампанским привез в редакцию целую коробку – пять бутылок. Расставил внушительную батарею на столе.

– Минометы! – хмыкнул Данилевский. Он первым появился у главного, чтобы показать свежие полосы. Если никаких сообщений не поступит, то можно подписывать номер. – Это что, сам товарищ Мехлис раскошелился?

– Соображай, что говоришь, Федор! По дороге завернул в Елисеевский и купил на соответственные деньги. Надо же отметить Пургина.

– Зачем же только на собственные? Давай скинемся!

– Обойдешься, – ворчливо отрезал главный.

Пяти бутылок шампанского не хватило, пришлось посылать редакционного шофера вместе с Буратиной, который из курьеров переместился в секретариат, за добавкой – купили еще пять бутылок. Каждый, кто находился в тот вечер в редакции, имел возможность зайти в кабинет главного и получить бокал шампанского.

– Ну что, Федор, чем мы отметим Пургина? Из наших редакционных шишей? – спросил главный у Серого, когда номер yжe был подписан и они остались вдвоем.

За окном темнела ночь, тускло подсвеченная уличными фонарями. Верхний свет главный выключил, оставил только настольную лампу, он любил, когда в кабинете стоял полумрак. «Когда включен весь свет, чувствуешь себя, как в аквариуме, – жаловался он, – из соседних домов видно, как я тут плаваю…»

– Придумал, – Данилевский взял два бокала и налил из остатков немного шампанского себе и немного главному, – перво-наперво пошлем его на месяц на юг, пусть отдохнет парень. За все время работы в редакции он ни разу не был в отпуске!

– Ого! – ужаснулся главный. – Куда же смотрел заведующий военным отделом?

– Туда, куда и ты, – отрезал Данилевский, – мы все должники перед Пургиным. Отпуск – это первое. Второе – хватит парню ютиться на диване в отделе. Он же стал редакционным жителем, осталось только оформить коридорную прописку. Пошлем паспорт в милицию и шлепнем печать: «Прописан постоянно в коридоре «Комсомольской правды».

– С отпуском и квартирой согласен, – сказал главный, – давай дальше!

– Естественно, денежная премия – чтоб в отпуске Пургин не нуждался в хрустящей бумаге, и премия вещевая – Пургину надо купить хороший костюм – что-нибудь толковое из продукции Мосшвейпрома, строгого английского типа, и приличное. Чтобы борта не заворачивались.

– Может, лучше сшить? По мерке, на графе?

– Может, лучше и сшить, – согласился Данилевский, – еще надо купить или сшить пальто – строгое, элегантное, узкое, не то Пургин бегает в старом затрюханном бобрике – смотреть неудобно.

– Он же зарплату, как я понимаю, получает…

– Пургин к деньгам равнодушен, ему все равно, есть деньги у него или нет. И к одежде равнодушен. Так что пусть хоть редакция о нем позаботится.

– Согласен, – сказал главный. – Что еще?

– Одежда, обувь… Может быть, мебель в новую квартиру?

– Пусть будет и мебель.

– Теперь все. Что еще человеку надо?

– Кроме шоколада, – в тон добавил главный, – давай-ка, Федор, минометную батарею составим в шкаф, не то завтра перед техничкой придется краснеть.

В первой раз Пургин ехал в отпуск – никогда раньше не ездил, – на юг, к морю, в город с пальмами, с цветами, которые в Москве водятся только в ботаническом саду, но Пургин никогда не был в Ботаническом, – с яхтами и моторками, со свежей рыбой, продающейся с лотков прямо на набережной – как в Италии, в сказочной Ницце, или на каком-нибудь маленьком райском островке, затерявшемся в просторах теплого океана, с загорелыми девушками, похожими на южных русалок – город этот беспечен и весел, излечивает человека от любых душевных хворей.