— Парк-музей, — возмущается Ла Нада Микс, — Идиллический уголок, почти что рай, по которому предупредительные индейские гиды будут водить любопытных туристов и показывать им этнографию и экзотику краснокожих — статуи и маски, томагавки и трубки мира, и, конечно же, головные уборы вождей. Как все это противно! Ведь мы не музейные экспонаты, а живые люди. Да и нашим предкам памятники не нужны. Память о них — в наших сердцах. А если кого-либо интересуют головные уборы индейских вождей, то мой им совет: пусть пошляются по кабакам и барам. Сейчас стало модным украшать их портретами «чифов», индейскими религиозными символами, туалетами, утварью. Еще совсем недавно на дверях этих заведений можно было прочесть: «Собакам и индейцам вход воспрещен!» Лично мне подобные надписи кажутся менее оскорбительными, чем пивные бочки, украшенные статуями индейских богов.
— «Великий хонки» привык все решать за нас, — перебивает Чарли экспансивную Ла Наду. — Так было в прошлом. Так продолжает оставаться и по сей день. Разве мистер Хиккел удосужился приехать к нам и спросить, чего мы хотим, чего добиваемся? Он, видите ли, опасается, как бы переговоры с «Индейцами всех племен» не привели к международному признанию Алькатраза? Бред, скажете вы? Нет, это не бред, а образ мышления колонизатора. Он сам придумывает законы и сам вершит по ним суд. До 1924 года индейцы даже формально не были полноправными гражданами Соединенных Штатов. Гражданство нам даровали, впрочем, как и само название — индейцы. Кто-то заблудился к океане в поисках Индии, а расплачиваться за это приходится нам. Ну ладно, черт с ним, с названием. Теперь вот обещают даровать свободу. На своих условиях, разумеется. Но ведь свобода, которую даруют, да еще к тому же обставляют всевозможными условиями, уже не свобода! Она напоминает мне решетки на тех окнах тюрьмы Алькатраза, которые имеют форточки. Вы их, наверное, видели: стальные прутья, вогнутые внутрь, чтобы форточка могла открываться. Так вот, мы хотим разбить решетки, а дядя Сэм — сатане он дядя, а не мне, — милостиво соглашается лишь слегка погнуть их. Парк-музей — это форточка. Кстати, знаете ли вы, как называется разработанный министерством внутренних дел план реоккупации Алькатраза? Операция «Парк». Десантные баржи давно стоят наготове у Острова сокровищ. Ждут только приказа… Операция «Парк»! Неплохо придумано, а?
Начало смеркаться. Жизнь на острове стала постепенно замирать. Угомонилась детвора. Взрослые разбрелись по домам. Причал опустел. Пронзенный Стрелой объехал на велосипеде свои владения, проверил посты. Затем он уселся на раскладушку, разложенную перед сторожевой будкой, и принялся чинить сетку баскетбольной корзины. В руки ему тыкались щенята, совсем еще новорожденные. Видимо, просили дать поесть чего-нибудь. Их родители — две немецкие овчарки устрашающих размеров, стояли несколько поодаль, зорко наблюдая за Пронзенным Стрелой и своими детенышами. Ушла Ла Нада. Через несколько минут начинался очередной вечерний репортаж радио «Свободный Алькатраз», и ей надлежало просмотреть информацию, шедшую в эфир.
На пирсе остались я и Чарли. Уложив свои безжизненные ноги на костыли, прислоненные к балюстраде, Чарли сосредоточенно молчал, разглядывая их не то с сожалением, не то с укоризной. Молчал и я. Волны равномерными и несильными шлепками бились об остров.
— Древняя индейская легенда гласит, что возрождение нашего народа начнется с острова, расположенного в пасти залива, на западе, — неожиданно произнес Чарли. — Алькатраз полностью отвечает описанию этого острова.
— Ты веришь в легенды, Чарли?
— Я верю в мудрость народа. Алькатраз лишь наконечник копья. Им вполне мог стать любой другой остров и на западе, и на востоке. Им вполне мог стать любой клочок индейской земли даже не в пасти залива, а посреди пустыни. Главное в том, что копье наконец поднято…
Поднятое копье. Мне вспоминается знаменитая статуя Фрэйзера «Конец тропы». Она изображает индейского воина на коне. Всадник и лошадь уперлись во что-то непреодолимое. Позади проигранное сражение; впереди рабство и смерть. Безнадежность сковала их члены, пригнула всадника к гриве коня, а коня — к земле. Это конец тропы. Дальше ехать некуда и незачем. Некогда грозное копье беспомощно свисает вниз, готовое вот-вот выскользнуть из обессиленных рук индейского воина.
Джеймс Эрл Фрэйзер изваял «Конец тропы» в 1915 году для Международной тихоокеанской выставки в Сан-Франциско, посвященной открытию Панамского канала. После окончания выставки статуя, оставленная без внимания, медленно разрушалась. Крошился гипс, обнажался проволочный каркас. Сам скульптор хотел, чтобы его воина отлили в бронзе и поставили на холме Президио, господствующем над заливом Сан-Франциско, напоминанием о жестоком истреблении индейцев американского запада. И вот в конце 1970 года статую приобрел и реставрировал музей истории запада «Ковбой — холл славы» в Оклахоме. Дирекция музея обратилась к президенту с просьбой объявить статую национальным памятником, учитывая ее «символическое значение».
Да, скульптура «Конец тропы», размноженная в тысячах копий и в сотнях тысяч литографий, символична. Резец Фрэйзера как бы подводил итог свершениям сабли Кастера. Кто мог предположить, что индейский воин вновь выпрямится в седле и поднимет копье? Кто мог предположить, что у тропы, заведшей его в тупик, будет продолжение? Кто мог предположить, что на смену медленному угасанию в резервациях придет стремительно распространяющийся пожар национально-освободительной борьбы и некогда смиренные «Том-Томы» с вызовом ударят в боевые тамтамы?
Алькатраз стал наконечником поднятого копья, стал новым символом веры для индейцев, полюсом притяжения для их трехсот разобщенных и раскиданных по всей Америке племен. Пример Алькатраза заражает и заряжает. В Сиэтле индейцы атакуют Форт-Доутон, в Нью-Йорке — остров Эллис. Они высаживают свой десант на Острове гремучей змеи посреди калифорнийского озера Клиа-лейк и захватывают маяк национального лесного заповедника Гайаваты в Мичигане. Вспыхивают волнения в другом национальном парке, Маунт-Лэрсене, и в индейских гетто Миннеаполиса. Проходят бурные демонстрации в Денвере и Кливленде. Апачи из резерваций Джикарилла и навахо из резерваций Рама изгоняют белых чиновников и провозглашают самоуправление. Племя чиппева создает «индейский патруль» — парни в красных куртках неотступно следят за действиями полиции, «наводящей порядок» в резервациях, и не дают ей спуска. В штате Вашингтон племя тулаликов завладевает лососевым заповедником, когда-то принадлежавшим ему. «Нас низвели до уровня дикарей. Даже у медведей в лесу больше прав, чем у индейцев в резервациях», — говорит Джанет Макклоуд, возглавлявшая поход тулаликов на заповедник. В штате Мэн племя пассамаводди воздвигло баррикады на автостраде, проходящей по территории его резервации, и перекрыло движение транспорта.
Конец тропы? Нет, начало борьбы! Борьба обещает быть жестокой, тропа — извилистой. Но индейский воин поднял копье и, что, быть может, еще важнее, поднял голову. Недаром на маяке Алькатраза — один подле другого — укреплены два плаката. «Верните индейцам то, что им принадлежит!» — требует первый. «Я горжусь тем, что я — индеец!» — провозглашает второй. Потомки первых американцев не только изгоняют колониальных чиновников из своих резерваций, они выдавливают из самих себя рабов капля по капле.
Конец тропы? Нет, конец терпению!
Пронзенный Стрелой продолжает чинить сетку баскетбольной корзины и вполголоса напевает:
Я и Чарли некоторое время прислушиваемся к пению Пронзенного Стрелой, Затем Чарли трогает меня за плечо и, кивая головой в сторону поющего, говорит:
— Не верь ему. Не вернется он в отчий вигвам ни этим летом, ни будущим. И голову не спрячет в убор из перьев. И стариком не станет. Если умрет, умрет молодым. Старики уповали на горы. Пересидим за ними бледнолицых, переживем их, учили они нас. Но нам больше не сидится. И есть ли смысл переживать других, если ты сам не живешь, а прозябаешь?