Немец с портфелем словно бы окаменел – он продолжал оцепенело сидеть рядом с застреленным водителем. Мустафа поспешно подхватил свой «сидор» и пулей вылетел из схоронки. В несколько длинных стремительных прыжков одолел запыленную обочину и оказался рядом с машиной, резко рванул дверь, выворачивая её чуть ли не с петлями, ухватил оторопевшего немца за воротник мундира и выволок из легковушки. Вместе с портфелем – немец дорогую ношу не выпускал из рук.

– Шнель, шнель! – просипел ему Мустафа в лицо, не зная, правильно говорит или нет, понимает его фриц или же ничего не видит и не слышит – окаменел вояка и очухается нескоро. Мустафа, не выпуская воротника, ткнул пленника костяшками кулака в шею, в затылок – подогнал: – Шнель, кому сказал! Шелудивый!

Тут Мустафа был неправ – немца никак нельзя было назвать «шелудивым», напротив, он был очень даже гладким, откормленным, важным, не немец, а картинка!

– Шнель, шелудливый! – повторил Мустафа с ожесточением и вновь ткнул пленника кулаком в шею. Мустафе надо было как можно быстрее уйти с этого места – и как можно дальше. Не приведи аллах, если немцы организуют погоню. Тогда пленника придётся пристрелить и застрелиться самому. – Шнель!

Заметив, что на поясе у немца висит кобура с пистолетом – аккуратно сшитая, какая-то игрушечная, а из распаха высовывается нарядная рукоятка, украшенная растительным рисунком, травками и цветочками, Мустафа поспешно обезоружил пленника, про себя отметив, что делает это запоздало, – сунул трофей себе в «сидор». Этот нарядный пистолетик можно будет у какого-нибудь штабиста обменять на бутылку коньяка или спирта.

Следом Мустафа вырвал из рук пленника портфель.

– Дай сюда! Теперь это моё… Моё! Шнель! – Мустафа потащил пленника за собой.

Через несколько минут немец засипел дыряво – выдохся, бежать ему было тяжело, вес он имел небеговой, к нагрузкам таким не привык. А Мустафа всё тыкал и тыкал его костяшками кулака в затылок.

Впрочем, и сам Мустафа не выдержал напряжённого бега, лёгкие у него так же, как и у немца, дыряво засипели, перед глазами начали плавать дымные розовые круги. Но тем не менее он в очередной раз выплюнул из себя вместе с тягучей сладкой слюной:

– Шнель!

Он бежал ещё минут двадцать и толкал перед собой автоматом хрипящего пленника, остановился посреди мрачного, захламленного сухостоем леса, пахнувшего кислыми муравьиными кучами, окостеневшей трухой, выжаренным мхом, ещё чем-то, едва уловимым, согнулся калачом, выкашлял из себя тягучую сладкую слюну.

Пленник не выдержал – подкачали ослабшие дрожащие ноги, накренился и повалился на землю. Лицо у него было свекольно-красным, глаза выпучены, будто у рыбы, вытащенной на берег, из уголков открытого рта длинными липкими нитями тянулись слюни.

– Ну, герр фриц, уморил ты меня, – загнанно простонал Мустафа, подёргал головой.

Немец в ответ пусто пошамкал ртом словно у него не было языка, перекусил слюну и ничего не сказал Мустафе – ему досталось больше, чем человеку, взявшему его в плен. Он попробовал подняться с земли, но не смог.

Мустафа пришёл в себя быстро, выровнял дыхание и настороженно закрутил головой – показалось, что слышит собачий лай. Стиснул зубы, задерживая в себе хрип. Немец следил за Мустафой выпученными глазами. Он всё понял, и на лице его нарисовались надежда.

– Накося тебе! – Мустафа ткнул ему под нос фигу. – Думаешь спастись? Не удастся! – Он хлопнул рукой по стволу автомата. – Сплошную дырку из тебя сделаю. Понял?

Пленник это понял, багровые щёки у него разочарованно обвяли. Мустафа вновь послушал пространство. Тихо было. Противно звенели комары, в стороне, в ветках деревьев, слабенько попискивал запутавшийся ветерок, да озабоченно потенькивали синицы. Больше ничего не было слышно.

С хрипом втянув воздух сквозь зубы в себя, Мустафа поболтал им во рту, будто водой, выдохнул и скомандовал пленному:

– Подъём, фриц! Шнель!

Немец отрицательно помотал головой. Мустафа дёрнул ртом: уж что-что, а он заставит фрица встать и идти, напрасно тот кочевряжится, – ухватил пленника за шиворот, резко потянул вверх, потом оттянул ногу и пнул ею немца под зад. Удар был сильным, в ответ пленник жалобно вскрикнул, вновь опустился на землю.

– Подъём, падла! – прохрипел Мустафа. – Кому сказали! – Выразительно повертел перед его лицом носком сапога.

В ответ немец промычал что-то невнятно, начал неуклюже, кособоко подниматься с земли.

– Шнель! – подогнал его Мустафа.

Пленник, всхлипывая, кряхтя напряжённо, встал на колени, брюки у него с треском лопнули по шву, он испуганно ухватился одной рукой за зад.

– Ты это… ты смотри не обосрись тут у меня, понял? Не то мы линию фронта перейти не сможем, ты всё демаскируешь своим запахом. Не думал, фриц, что ты таким вонючкой окажешься! – Мустафа привычно хлопнул рукой по стволу автомата и выкрикнул словно выплюнул:

– Пошли! Шнель!Немец, продолжая держаться одной ракой за зад, посверкивая белой полоской кальсон, заковылял по лесу к гряде молодого ельника, взявшего верх над сухостоем. Мустафа, послушав напоследок, не прозвучит ли где собачий лай, успокоенно двинулся следом – лай не звучал.

Через два часа они были уже далеко. В лесной низине, окаймлённой плотными чёрными кустами, Мустафа запалил небольшой костерок, вспорол банку тушёнки, выразительно понюхал её – пахла банка вкусно, – придвинул тушёнку пленнику:

– Хавай давай! Ешь!

Тот, оголодав в дороге, залез в банку пальцами и, подцепив кусок мяса, незамедлительно отправил его в рот.

Себе Мустафа также открыл банку тушёнки, воткнул в мякоть финку, хотел было подцепить кусок мяса, но остановил себя, с сожалением заглянул в нутро «сидора» – там оставалась ещё одна банка, последняя. В конце концов махнул рукой:

– Ладно. Живы будем – не помрём. – Перевёл взгляд на немца, подогнал его: – Ешь!

Фронт находился уже недалеко – доносились глухие удары, смятые расстоянием – это били мелкие полевые орудия, удары перемежались сухими строчками, будто швейная машинка проходилась своей острой иглой по воздуху, работали пулемёты, иногда прорезалась строчка погуще, посерьёзнее – это басил тяжёлый пулемёт-станкач, в глубине неба возникали и гасли неяркие отсветы – следы ракет.

Фронт предстояло перейти сегодня. Этой же ночью.

Мустафа остриём финки вывернул из банки кусок мяса, задумчиво отправил его в рот – тушёнка была вкусной, явно из запасов Верховного главнокомандующего. Хотя и не американская, своя, – народ-то обычно хвалит американскую, по поводу своей скромно молчит. Наверное, американцы знают какие-то особые секреты приготовления, тушёночка у них действительно получается душистая, тает во рту, наша же бывает более жёсткая, с жилами, но тоже ничего. А эта оказалась более чем ничего. Мустафа неожиданно вспомнил зону, лагерь, в котором сидел… Есть там хотелось каждый день, жутко хотелось есть, до воя, и если зекам попадались жилы не только варёные, но и сырые, они им радовались очень. Жилы в супе, например, были гораздо вкуснее пустой баланды. Вздохнув, Мустафа подцепил ножом новый кусок мяса и отправил в рот.

Разжевав его, привычно подогнал пленника:

– Хавай!

Немец расправился со своей банкой быстрее Мустафы, глянул на разведчика исподлобья, сощурил глаза, в зрачках у него зажглись вопросительные свечки, – зажглись и тут же погасли, – Мустафа в ответ отрицательно качнул головой:

– Добавки не будет!

Немец заглянул в банку, проверил, не осталось ли там чего, лицо у него жалобно вытянулось, Мустафа достал из «сидора» флягу с водой, отвинтил пробку и плеснул немного немцу в опустевшую банку:

– Запей жратву!

Пленник благодарно закивал:

– Данке шен! Данке шен!

– Хватит данкать! – Мустафа сделал концами пальцев подсекающее движение. – Пей и – пошмурыгали дальше.

Несколько минут понадобилось на то, чтобы затоптать ногами костерок – сработала зековская привычка никогда не оставлять после себя огонь: прилетит ветер, дунет неаккуратно и всё – по лесу побежит пал. А пожар в лесу – страшная штука, никого не пожалеет, и в первую очередь – человека.