Тогда же, десять лет назад, прибилась к её дому маленькая серенькая кошечка. Не серенькая даже, а непонятного какого-то оттенка: её густой короткий мех в бледных разводах и пятнах — жёлтых, белых, серых, коричневых. Перемешавшись, эти цвета придавали кошачьей шерсти какой-то сиреневый оттенок, а книзу, на голубовато-молочном горле и лапах, были тёмно-серые полоски. Кошечка была некрасивая, кургузенькая, с коротким хвостом и крупной головой, но на этой голове мерцали, как два огромных волшебных камня, её удивительные глазищи. Огромные, зеленоватые, глубокие, с пульсирующими точками зрачков, с лучистым рисунком в глубине.

Теперь Мунира-апа плохо помнила, откуда взялась кошка, ей казалось, что Тяпэ, так её назвали соседские детишки, всю жизнь жила с ней, спала, свернувшись клубком, на сундуке, по утрам таращила на неё свои умные глазищи и терпеливо ждала завтрака, а ночами частенько уходила по своим, одной ей ведомым делам. Мунира-апа держала Тяпэ в строгости, и кошка никогда не лазила по столу и кровати, на колени прыгала только с разрешения, была молчалива и предпочитала обращаться к хозяйке коротким ласковым «мур-мм». К пище Тяпэ тоже была не требовательна, пила молоко и очень любила блины. Большей частью Тяпэ сама добывала себе пропитание — благо на Старой улице мыши ещё не перевелись да и воробьёв с голубями было предостаточно.

Мунира-апа никогда не задумывалась над тем, любит ли она Тяпэ. Но стоило кошке не появиться два-три дня, как она начинала испытывать мучительное беспокойство и не находила себе места, пока Тяпэ не возвращалась. Хоть маленькое, но живое тёплое существо, Тяпэ наполняла тихий домик шорохами и звуками, своим сдержанным муррканьем. Было с кем поговорить зимними вечерами под тиканье старых настенных часов после того, как закончится по радио вечерний концерт. Надев очки, Мунира-апа садилась за какую-нибудь штопку; рядом, на стуле, устраивалась Тяпэ, устремив на хозяйку умный и кроткий взгляд своих бездонных глаз.

— Ай, Тяпэ-балакаем[3], не едет что-то Ахмет, сынок мой. Не знаешь, не случилось ли чего с ним? Может, дети нездоровы или жена заболела? Что молчишь, глазами хлопаешь? Холодно у них там зимой. Говорят, ещё холоднее, чем у нас. Неужели ещё холоднее? Ахмет бы приехал, печку мою поправил бы. А то ещё замёрзнем мы с тобой, а? Родственников просить неудобно, чего их отвлекать, столько своих забот. У каждого свои заботы. А мне бы, Тяпэ, в деревню съездить надо. Боюсь, умру, а не навещу родительской могилы. Грех это. В деревне моей, Ак Чишмя[4], до чего красивый родник! Родник тоже навестить надо. Ну да приедет Ахмет, алла бирса[5], свозит меня в деревню…

Так говорила Мунира-апа, обращаясь к Тяпэ, а та то щурилась одобрительно, то раскрывала глазищи с круглыми бархатно-чёрными вечерними зрачками. А за окошком шумел оледеневшими, словно металлическими ветвями замёрзший тополь, и ночная метель царапала стёкла острыми снежинками. Тополь этот задолго до войны посадил муж Муниры-апы, Габдрахман. Молод он был тогда. Молодой была и она сама…

Кошачья жизнь не так длинна, как человеческая. Казалось, совсем недавно была Тяпэ молодой игривой кошечкой и вот уже состарилась незаметно. В её сиреневую шерсть вкралась седина, клыки притупились, и прекрасные глаза были уже не так зорки, как раньше. Чем больше старела Тяпэ, тем равнодушнее становилась она к раздолью и соблазнам Старой улицы.

Что может быть прекраснее покатых крыш и тёмных чердаков, где живут голуби, заросших травой дворов и ободранных когтями стольких кошек заборов, когда ты молода, полна волнующего любопытства и нерастраченных сил? Как хорошо сидеть, презрительно постукивая хвостом, сощурив глаза, и смотреть, как твои поклонники, самые отважные коты Старой улицы, выясняют свои отношения и кричат охрипшими голосами…

Если бы Тяпэ умела рассуждать и говорить, как человек, то она непременно бы вздохнула, и не раз: «Да, было время!» — и посетовала бы на свою старость.

Но о том, что пришла старость, Тяпэ просто не знала. Она любила теперь подолгу спать на сундуке, греться у печки или сидеть на пороге и жмуриться от яркого солнца. А больше всего Тяпэ любила слушать рассказы своей хозяйки: голос Муниры-апы так уютно журчал в ушах, убаюкивал, нёс покой и умиротворение.

Тяпэ не любила расставаться с Мунирой-апой, и потому частенько ходила с ней даже в магазин. Она боялась множества людей и шумной суеты магазина, но, прижимаясь к ногам хозяйки, ощущала себя в безопасности. А когда Мунира-апа уходила в гости и выпускала Тяпэ во двор, кошка устраивалась на пороге у двери и, пока Мунира-апа не возвращалась, не двигалась с места.

Как оживал весной старый тополь у дома Муниры-апы, так и старушка Тяпэ к весне словно просыпалась. Подолгу, в одиночестве, гуляла она по знакомым лабиринтам Старой улицы, и при виде ошалевших чирикающих воробьёв у неё по-молодому загорались глаза и вздрагивали кончики длинных седых усов: Тяпэ прижималась к земле, затаивалась, несколько раз даже прыгала, но годы уже не те: не было прежней ловкости и стремительности, воробьи с шумом разлетались в разные стороны.

Тяпэ возвращалась домой, с ласковым, просительным «мур-мм» вспрыгивала на хозяйкины колени и замирала от удовольствия, ощущая на спине лёгкую ладонь Муниры-апы.

Потом они шли в магазин, и продавцы уже не удивлялись; они привыкли видеть сухонькую маленькую старушку в сопровождении то ли сиреневой, то ли седой кошки с коротким тонким хвостом.

Снова к лету ждала Мунира-апа сына с детьми. Думала: ни к чему зимой приезжать, а вот летом хорошо бы, здесь тёплое, хорошее лето. В Тюмени-то холодное, наверное.

Уже стоял на дворе весёлый тёплый май, и в домике сразу стало темнее от распустившего свои новые яркие листья тополя. На Старой улице зацвели вишни и яблони.

…В один из тёплых, напоённых запахом цветущих деревьев дней Мунира-апа умерла. Несколько дней в маленьком домике царила непривычная суета и было много людей: соседки Муниры-апы со Старой улицы, дальние родственники и сын Ахмет, которого вызвали из Тюмени телеграммой.

Никто не заметил отсутствия кошки. Да и знал ли кто-нибудь из них о существовании Тяпэ? Вряд ли.

Прошла неделя, когда на крыльце появилась Тяпэ, исхудавшая, с одичалыми, полными тоски глазами. Она долго топталась на родном пороге, вздрагивая короткими обгрызенными ушами, напрасно прислушиваясь к тишине по ту сторону двери, на которой висел большой новый замок. Она не мяукала и не просилась в дверь. Она свернулась клубком на пороге и лежала так, не смыкая огромных, ничего вокруг не видевших глаз.

Потом Тяпэ пропала. И никто никогда не видел больше маленькой сиреневой кошки. Никто никогда о ней не вспомнил.

Сэм проснулся оттого, что почувствовал, как хозяин тормошит его за ухо.

— Сэм, вставай, лентяй! Хватит дрыхнуть, ты посмотри, какое утро! Пойдём гулять?

Чуть приоткрыв глаза, Сэм потянулся на маленьком диване и зевнул всей пастью. Со сна глаза его чуть припухли, как у невыспавшегося человека. Сэм спрыгнул с дивана, прошёлся по комнате, заглянул в другую. Там ещё спала хозяйка.

Сэм был маленький французский бульдог, чёрный, коротконогий, широкогрудый, с плотным мускулистым телом. Глаза на крупной курносой голове походили на две чёрные сливы.

— Ну что, пошли? — сказал хозяин, отпирая дверь.

Фыркая, Сэм выбежал из квартиры, упругим мячиком скатился по лестнице, с разбега ударил грудью о входную дверь и вылетел на улицу. Из-за угла испуганно метнулся серый кот, но Сэм, не обратив на него внимания, обнюхал ствол старого дерева и поднял заднюю лапу. Сэм огляделся вокруг и увидел знакомого дворника. Метла, которая в его руках со скрипом взад и вперёд ходила по асфальту, показалась Сэму забавной, и он с весёлым лаем кинулся на неё.