С XVIII в. история России становится частью истории Запада, и трансформация, которую претерпело российское дворянство между 1861 и 1914 гг., является составной частью общеевропейского процесса. Этот процесс преобразований был с разных позиций исследован двумя историками, Джеромом Блюмом и Арно Майером. Блюм описал процесс освобождения крестьян в странах Европы в период с 1770 по 1860 г., определив его как водораздел между традиционным обществом и современным. Как на Западе, так и в России традиционное общество было «разделено на слои или сословия, образовывавшие иерархическую лестницу статуса и привилегий. Сословия определялись в соответствии с законом и обычаем, которые устанавливали иерархию привилегий и обязанностей и которые определяли данное общество»^{1}. Каждому сословию было предписано выполнение определенной общественной функции, и место сословий в социальной иерархии определялось в соответствии с относительной важностью этих функций для общества. Права, привилегии и обязательства людей определялись почти исключительно принадлежностью к тому или иному сословию, и обычно эта принадлежность была наследственной^{2}.

В современном обществе, напротив, «закон един, и все граждане, по крайней мере в принципе, равны перед законом». В силу всеобщего равенства перед законом, «власть распределяется в соответствии с богатством», т. е. действует порядок, прямо обратный существовавшему в сословном обществе, где власть и была главным источником богатства^{3}.

Согласно Блюму, ключевым моментом преобразования сословного, основанного на статусе и привилегиях, общества в общество всеобщего равенства перед законом было освобождение крестьянства. Хотя установление режима всеобщего равенства перед законом отличалось незавершенностью и было растянуто во времени, так что «крестьянство зачастую подвергалось различным ограничениям и располагало меньшей полнотой прав, чем другие граждане», тогда как «дворянство все еще обладало статусом и привилегиями, недоступными для других», но это были всего лишь «пережитки прошлого, обреченные на полное искоренение с ходом времени». К 1914 г. «наследственные сословия» были вытеснены из жизни «классами, определяемыми общностью интересов и местом в экономической жизни», так что потрясений Первой мировой войны оказалось достаточным, чтобы окончательно похоронить «последние существенные остатки старого порядка вещей»[1].

Блюм признает, что и после освобождения крестьян «сельское хозяйство осталось главным сектором хозяйственной жизни», земля сохранила роль «главной формы богатства», и «вплоть до 1914 г. дворянство владело большей частью имений. Но при этом оно утратило прежний привилегированный статус и превратилось в обычных землевладельцев, имеющих точно такие же права и привилегии, как и все другие собственники земельных участков. Утрата сословного статуса [и ответственности за крестьян, проживающих на их землях] обессмыслила саму концепцию дворянства»^{4}.

В сущности, Блюм допускает, что уничтожение прежних порядков не было делом ни простым, ни быстрым. Европа оставалась обществом, основанным на почтительности, и даже лишившись опоры на закон, дворянство продолжало сохранять приоритетные позиции в обществе. Благодаря этому приоритетному положению дворяне обладали «влиянием, далеко превосходившим их численный удельный вес, способности и вклад в общественную жизнь». При всем этом, по мнению Блюма, богатая и титулованная знать, «цвет» тогдашнего общества, состояла преимущественно из столь же малозначительных и ни к чему не пригодных людей, как и аналогичные им современные люди^{5}.

По мере того как идеи равенства делались все более общепризнанными, а уверенность буржуазии в себе укреплялась, дворянству пришлось делиться политическим влиянием и своим привилегированным статусом с нетитулованными представителями общества, завоевавшими место под солнцем на государственной службе благодаря образованию и способностям или в результате выдающейся карьеры в бизнесе или в профессиональной деятельности. «Высшие слои дворянства и буржуазии перемешались, в результате чего знать обуржуазилась, а буржуазия украсила себя реликтами феодализма»^{6}.

В отличие от Блюма, Майер подчеркивает не изменения, привнесенные в европейскую жизнь освобождением крестьянства, а преемственность. Вплоть до 1914 г. традиционные, т. е. доиндустриальные и добуржуазные, элементы общественного устройства представляли собой не «загнивающие и хрупкие остатки исчезающего прошлого», а вполне живые и полнокровные структуры европейской жизни. Традиционные элиты — «дворяне, служившие в гражданской и военной сферах», равно как и «земельные магнаты», — успешно приспособились к изменившимся временам: первые за счет того, что не имевшие дворянских корней новые кадры чиновников успешно воспитывались в духе «благородных традиций», а вторые — прекрасно освоили «принципы капитализма и политику закулисных влияний». Дворяне-землевладельцы превратились в сельскохозяйственных предпринимателей и овладели искусством «использовать лоббирование и связи в политических и административных сферах для защиты собственных интересов. Землевладельцы с успехом усвоили классовое самосознание и действовали соответственно». Но, по мнению Майера, это вовсе не говорит об их обуржуазивании, поскольку «старые элиты проявили необычайную способность усваивать и использовать новые идеи и способы действия так, чтобы при этом не нанести серьезного ущерба своему традиционному статусу, нравам и мировоззрению»^{7}.

«Феодализм», как именует Майер старый режим, «пережил свое юридическое исчезновение» в нескольких отношениях. «Связанные между собой поместное и служилое дворянство» сумели сохранить господствующие позиции в преимущественно сельскохозяйственной экономике, не утратили своего статуса в социальной и культурной жизни Европы и продолжали навязывать европейской культурной жизни свои ценности, научившись превращать свое влияние в этих областях в политическую власть. Эту власть они затем использовали для укрепления старых порядков и своего господствующего положения в обществе, которому угрожали растущая, но все еще слабая буржуазия и относительное падение экономической роли аграрного сектора хозяйства, что подрывало «материальную базу» их доминирования^{8}.[2]

Начиная с 1870-х гг. старые элиты развернули успешное контрнаступление против торгово-промышленной рыночной экономики и конституционной системы правления — Майер называет его «ремобилизацией сил старого режима». Не были исчерпаны и жизненные силы «феодальной» элиты к концу проходящего века. После 1900 г. Европа пережила еще одну волну «аристократической реакции» в защиту отживших порядков не только от «радикальных рабочих, крестьянских и националистических движений», но даже от «умеренного реформизма»^{9}.

Умеренный российский реформатор Петр Столыпин стал жертвой этой «консервативной непримиримости» даже к «осторожному реформаторству» — одной из многих европейских жертв. Аристократическая реакция направлялась крупными землевладельцами, которыми под давлением «страха, что ускоренное размывание их экономической базы непременно приведет к падению социального и политического статуса… завладело всепоглощающее стремление защитить или даже усилить свою политическую власть»^{10}.