— Эй, Юки! Иди сюда! — послышался голос Мицуо.

Небо с утра потемнело, стало холодно, будто на дворе был не май, а снова март. Мицуо стоял напротив школьных ворот у маленькой частной клиники, закинув за плечо сумку. Когда я вышла из ворот, он окликнул меня и помахал рукой — будто бы мы с ним заранее назначили здесь свидание. Забыв даже удивиться, я выбежала из толпы моих соучениц и, широко улыбаясь, бросилась к Мицуо.

— Ты меня так тут и ждал?

Мицуо ничего не ответил, повернулся спиной к толпе школьниц и пошёл по боковой дорожке мимо клиники. Я пошла за ним следом. Уже не помню, о чём я тогда думала. Наверное, я испытывала лишь чувство освобождения. Будь это Мицуо или кто другой, я была счастлива и питала к нему огромную благодарность за то, что он спас меня, — выбрал меня одну из этой толпы девочек в матросках. Тем более что он был на вид уже взрослый молодой человек — ученик старших классов или даже студент. Вся толпа девочек в матросках с завистью смотрела, как одну из них встречает взрослый парень. И самой мне было ох как приятно, что меня встречают! Я пошла за ним, чувствуя, как товарки провожают меня взглядами.

Каждый день к концу занятий в моей новой средней школе[1] я ужасно уставала. Я дремала в трамвае, пока ехала обратно, кое-как добиралась до дома, почти не чувствуя вкуса пищи, как во сне, съедала приготовленный мамой ужин, потом в полудрёме делала уроки на завтра и почти уже засыпала в ванной поздно вечером. Дни тянулись бесконечной вереницей, словно погруженные в дрёму. В моём полусонном сознании день ото дня звучали вперемешку то английские слова, которые мы начали учить, — вроде «house», «girl», «boy», «flower», «white», — то слова молитв и псалмов, которые я слышала по утрам: «Спаси нас, Господи, от всяческой скверны и отпусти нам грехи наши!» или «Звучит глас посланца небесного — возрадуемся и возликуем!» К этому ещё добавлялось невнятное, как птичий щебет, звучание латыни в хоралах, которые исполнялись всеми ученицами нашей школы во время мессы:

«Куиторипэкката мунди мизерере нобису…», «тантум эрго сакраментум…»

А иногда перед моим мысленным взором тихонько проходили, не глядя в мою сторону, отец и сын с того кладбища.

Но с того момента, когда Мицуо в тот день поманил меня, рутинное течение дней вдруг приостановилось.

Некоторое время мы шагали по улице городского квартала, потом выбрались в какой-то проулок и дальше шли по дорожке вдоль рва, окружающего императорский дворец. В скверике на детской площадке Мицуо — хоть он и был ещё несовершеннолетний — закурил сигарету, а я уселась на качели. Давно уже я не каталась на качелях — было очень здорово! Потом мы оба полезли на «железные джунгли». Тут Мицуо передвигался очень ловко — чуть ли не легче, чем по земле, а когда добрался до самой верхушки, крикнул оттуда:

— Эге-гей, Акела!

Я тогда ещё не знала, что это за «Акела». Да я и не слушала, что там кричит Мицуо, — думала только о том, как трудно карабкаться, перехватывая руками одну железную перекладину за другой, когда ноги болтаются внизу.

Потом мы побрели вдоль дороги, пересекли какую-то улицу с трамвайными путями и вышли к синтоистскому храму у холма Кудан. После вступительных экзаменов в среднюю школу мы сюда приходили с мамой.

— Ненавижу это место! Страшное место! — шептала тогда мама, изменившись в лице, но при этом всё смотрела с каким-то удивлением и испугом на постройки храма.[2]

Мы с Мицуо не пошли в главный корпус храма, куда приходят паломники, а отправились на задний двор. Там, миновав сливовый сад, мы обнаружили старые неуклюжие пушки времён не то русско-японской, не то ещё какой-то давней войны, потрогали их и вернулись к главному корпусу. Там перед воротами собралось множество солдат-инвалидов. Одни, с железными протезами вместо руки, пытались играть на гармошках; другие, без обеих ног, просто сидели, низко опустив головы, выклянчивая у прохожих подаяние. Рядом какие-то парни в студенческих формах с повязками на лбу в виде имперского «знамени восходящего солнца» что-то выкрикивали в громкоговоритель. Взлетали стаи голубей, обдавая ветром прохожих. Но к вечеру, когда ворота храма закрылись, толпа стала быстро редеть, и вскоре на гравиевой дорожке уже было тихо и пустынно. Мы решили посидеть в чайной, отдохнуть немного. Солнце зашло — и сразу стало прохладно. Ноги ныли от усталости.

У Мицуо в тот день впервые был выходной с тех пор, как он устроился на работу. По его словам, это был не просто выходной, а целая неделя отгулов за работу в «золотую неделю»[3]. Простодушно улыбаясь, он сказал, что после окончания средней школы подрабатывал и копил деньги, а теперь хочет на них отправиться в путешествие. Вот и запасную одежду с собой прихватил.

— Раньше-то мне путешествовать почти совсем не доводилось. Я и в школе на дальние экскурсии со всеми не ездил, Я ведь учился не как все — спасибо, что мне разрешили в школу ходить днём. А уж об экскурсиях я и вовсе не думал. За то, что начальство мне разрешило ходить в среднюю школу, я должен был каждый день у нас в детском доме присматривать за малышами. А когда окончил среднюю школу, стал помогать с бумажной работой у нас в административном отделе. За это немножко платили, но времени на развлечения совсем не оставалось.

На все его рассказы я только кивала с улыбкой. Слова сочувствия подобрать было трудно, да я по-настоящему и не могла и не хотела почувствовать всю тяжесть его сиротской жизни. К тому же я ещё сомневалась, насколько его рассказы правдивы.

— У меня, правда, была семья, но я тоже особенно ни в какие путешествия не ездила, — сказала я. — Ну, разве что в Никко[4], когда училась в начальной школе. Ну, ещё с мамой в деревню. А так всё больше в книжках читаю… Сплошные «книжные путешествия», а не настоящие…

Тут мне вспомнилась Герда из «Снежной королевы» — как она одна отправилась в дальние странствия, чтобы разыскать своего друга Кая, которого Снежная королева держала в ледяном дворце. По дороге её захватили разбойники, но маленькая разбойница помогла ей спастись, и Герда на северном олене пустилась в путь, чтобы попасть в далёкий, холодный край… Вот было настоящее путешествие!

Когда мы в тот вечер добрались до вокзала Уэно, было часов девять. В этот поздний час в здании вокзала можно было увидеть стариков, приехавших в столицу из дальних весей, матерей с маленькими детьми, школьников в форме, отъезжающих к себе в пригороды, покидающих Токио молодых людей с усталыми лицами. Некоторые дремали на лавках, уткнувшись носом в свой багаж. Там и сям раздавался плач младенцев, слышались чьи-то рыдания, звучали из репродукторов объявления о прибытии поездов.

Я, раскрыв рот, смотрела вверх, где смутно белела матовая полусфера потолочного свода.

— Тут как-то делается трудно дышать. И пахнет так странно… Теперь вспомнила: я тут уже была когда-то давно. Мы сюда в младших классах ездили на экскурсию — к уроку обществоведения готовились. На метро приезжали, — тихонько сказала я Мицуо, показывая налево — на тёмный провал лестницы, ведущей к станции метро.

Мицуо помолчал некоторое время, озираясь по сторонам, потом перевёл взгляд на меня и вдруг, изменившись в лице, сказал:

— Перед тем, как покупать билеты, надо бы купить другую одежду, что ли. А то уж больно твоя матроска бросается в глаза. Магазины, наверное, ещё открыты — пойдём посмотрим.

Он направился к выходу из вокзала. Я поспешила за ним.

— Но у меня ведь всего тридцать иен! Что я на них куплю? По правде говоря, мне и на билет-то не хватит. Может, и так сойдёт?

Мицуо обернулся ко мне с вымученной улыбкой: