Я люблю большой зал, откуда дверь ведет на балкон, он — единственный на фасаде дома, и я, единственная, могу любоваться на Кремль и Александровский сад. И теперь, проходя мимо этого дома, смотрю на заветный балкон, вспоминаю.

А в зале у одной из стен — настоящая дворцовая мебель, алый шелк, вышитый золотом, дерево красное. И вот парадокс: на туалетном столике палехская пудреница — на черном лаке мчится революционная красная тройка. Это соседство я очень ценю. В глубине алькова кокетливо склонила головку под зонтиком изящная японочка в кимоно, а внизу лежит (что совсем не подходит к будуару) большой мешок, полный тончайших чулок с еле заметными дырочками. Такие тетя Ксеня не носит и не чинит (она вообще хозяйством не занимается). Они будут переданы сестре тети Ксени, скромной незаметной женщине из Замоскворечья, хорошей портнихе. Она и маме моей, и мне шьет прелестные платья.

Посмотреть на роскошество парадно выставленных сервизов — одно удовольствие. Вот этот совсем недавно получен Калининым в подарок от французского президента и презентован Михаилом Ивановичем моей тете Ксене, а она даже и не замечает этих красот. Ей больше нравится вместе со мной хохотать над забавной полезной игрушкой — почтенный дядя Сэм, американец в цилиндре, лента со звездным флагом, согнулся в три погибели, выставив свой зад, и если в него вставить иголку, то она вместе с ниткой вылезет из цилиндра. Правда, здорово, особенно когда возишься с шитьем для кукол.

Днем я люблю выделывать балетные па на зеркале паркета, залезать с ногами на стул возле письменного стола и бесконечно выписывать на листах тетради загадочные слова и знаки — tangens, cotangens, sinus, cosinus, x, у, z, прибавляя к ним французские слова из соседних книжек тети Ксени. А то рассматриваю довольно бесстыдную, но роскошно изданную книгу Вольтера с хитрющей физиономией, «La pucelle d’Orlean», с картинками под папиросной бумагой — ну уж совсем неприличные, но любопытство берет свое.

Тетя Ксеня учится. Она на химическом факультете Московского университета и берет уроки французского языка. Тетя Ксеня настоящая дама — говорит бегло по-французски и даже не питает никакого уважения к полкам с книгами своего отсутствующего супруга, где стоит целый строй синих книг (их явно никто не читает, но пыль смахивают) с не совсем русской фамилией — Карл Каутский. Наверное, думаю я, какой-то умерший революционер (они все время от времени умирают — как Роза Люксембург, Карл Либкнехт — и превращаются в фабрики или институты[85]). Эта сторона столовой — очень скучная, но и самая главная.

Над полочками с бесчисленным Карлом — фотопортреты под стеклом. Нажмутдин Самурский вместе с нашими вождями — Ворошиловым, Калининым, а самое главное, с Иосифом Виссарионовичем. Вот какой важный муж у тети Ксени.

Ночью я сплю на дворцовых алых с золотом креслах, и пока не засну, смотрю на тени, мелькающие на потолке, на бегущие светлые полосы и придумываю разные истории; вот бы их записать. Но приходит сон, и все куда-то исчезает, проваливается, стирается из памяти.

Зато с утра мы, захватив санки (ведь это зимний месяц, очень веселый), идем вместе с тетей Ксеней в Александровский сад, где снега, тишина, одни птицы зимние, да несколько таких же, как я, благовоспитанных девочек. О, если бы вернуть свежесть этого сверкающего белизной снега под стенами Кремля и такую странную тишину в большом городе! Ничто не повторяется, хотя в одном из своих французских стихотворений я написала что «Tout passe et repasse jusqu’ à lʼivresse, sans cesse!» — с явной претензией на некую философичность.

А еще мы ходим с тетей Ксеней в храм Христа Спасителя. Вот чудо! Ничего не помню, кроме золотых решеток и белой часовни фарфоровой (потом узнала, что она была куплена женой президента США Рузвельта, когда храм разрушали)[86], красивого пения, сияющих люстр и огоньков бесчисленных свечей. Но ходим отнюдь не молиться. Тетя Ксеня слушает кого-то из своих знакомых и любимых певцов. Так я однажды в концертном зале совсем близко в ее ложе видела Ивана Семеновича Козловского — он целовал ручки тете Ксене, и они дружески беседовали, а я, тихо поглядывая на них, делала вид, что усиленно смотрю в бинокль на сцену. С тетей Ксеней я любила и гулять, и ходить на концерты, и навещать ее подругу в доме на Гоголевском бульваре, где они живо по-французски (я тогда еще не очень сильна была в этом моем любимом языке) обсуждали свои дамские дела.

Тетя Ксеня заботится обо мне не хуже мамы, но только мама много и постоянно требует, а тетя Ксеня — балует. Даже сама купает меня, и не только в простой ванне, находящейся в ванной комнате, но и в бассейне там же, рядом. Замечательная квартира видного теоретика социализма и переводчика Маркса! Во всяком случае, от моего детского пребывания в гостях в 4-м доме Советов явная польза — стала активно учить французский язык.

С тетей Ксеней после ареста отца я никогда не встречалась. Позже я разыскивала ее новую квартиру, так как из 4-го дома Советов ее выселили. Но в адресном бюро сообщили, что дом сгорел и куда она выбыла, неизвестно. Уже через многие годы мне позвонил сын К. А., которого звали Нажмутдин. Он родился после смерти отца, был, как французы говорят, posthume, но его почему-то в обществе звали по-русски Сергеем. И жена у него милая — Наташа, и дети — красавица Ксения и Кирилл. Поскольку К. А. не была зарегистрирована с мужем (такие браки партия большевиков приветствовала), то ее не арестовали как жену врага народа, которого расстреляли, и с работы в лаборатории МГУ не изгнали. Как хорошо, что она, умница, окончила химфак и сумела сама вырастить сына, теперь уже почтенного человека, высокой технической квалификации. Он принес мне сохранившиеся фотографии, и я увидела постаревшую, но вполне похожую на себя тетю Ксеню (она к этому времени умерла), которую я люблю и сейчас. Вспоминаю ее каждый раз, когда перечитываю подаренную ею мне книжку А. Додэ «Les letters de mon moulin» («Письма с моей мельницы»), где особенно мне милы героическая козочка, сражавшаяся с волком за свою бедную жизнь в рассказе «La chèvre de m. Seguin», или нарисованный в ласково-ироничном духе супрефект одного из округов, лениво отдыхающий в поле и забывший в сладком сне о своих обязательствах («Le souprefect аи champs»), и уж совсем печальное оплакивание старой мельницы. И мне все казалось, что телефон тети Ксени, 349–75, вдруг возьмет и позвонит из небытия[87].

Вокруг отца всегда было людно. К нему шли за помощью, приезжали из дагестанских дальних аулов обиженные, ищущие справедливости и правды, старики и молодые. Тогда мама делала хинкали, чтобы угостить гостя-земляка. До сих пор ощущаю стойкий аромат чеснока (признаться, я его не выносила) во время традиционных угощений.

Способных ребят папа буквально вывозил из аулов, устраивал в школы, интернаты, следил за их учебой, а потом помогал устроиться дальше в высшей школе. Здесь отец выступал как настоящий просветитель. Многих черноглазых застенчивых мальчиков, ни слова не говоривших по-русски, мы перевидали у нас. Мама, бывало, сама приводила в порядок их одежду, кормила, старалась приласкать. И какая была радость, когда какой-нибудь Магомет или Муртузали навещал через несколько лет наш дом и с гордостью по-русски рассказывал о своей учебе.

Был даже такой случай, когда мы жили в Дагестане, похожий на святочный рассказ. Отец выехал зимой в санях по делам, но путь ему перебежал заяц. Возница хотел повернуть обратно, однако лишенный суеверия отец приказал ехать дальше. В степи их застала пурга, и они неминуемо погибли бы. Лошади опрокинули сани, седоки вывалились в снег, и их могло занести пургой. Приходилось все время двигаться, чтобы не замерзнуть. Время от времени они стреляли. Но лошади пришли к сторожке дорожного мастера. Сын его, мальчик, был один дома. Он завел лошадей во двор. Когда хозяин вернулся домой и увидел пустые сани с лошадьми в хорошей упряжке, он понял, что произошло несчастье. По звукам выстрелов и приметам на дороге он нашел заблудившихся, когда они совсем изнемогли. В доме дорожного мастера путники отогрелись и дождались хорошей погоды. Отец же потом взял мальчика к себе, послал учиться и дал ему образование — единственный дар, которым он мог отплатить за жизнь.