Мы ликуем, когда слышим о победах «наших» республиканцев. Знаем, где сегодня дерутся части полковников Листера и Модесто или генерала Миаха. Мы восхищаемся подвигами добровольцев со всей Европы (есть сведения, что и наши военные тоже в Испании) — они защищают республику. Плачем, узнав о гибели поэта Федерико Гарсия Лорки. Следим за каждым шагом в боях за Мадрид — вот Карабанчель Альто, а там Карабанчель Бахо, шаг за шагом приходится отступать ко всеобщему горю. Да, испанская эпопея почти заслоняет от нас развертывающуюся у нас в стране многоактную драму.

Начинается как будто достаточно безобидно, с исправления партией и правительством разных отклонений от прямого пути социалистической культуры, ну, хотя бы с того, что я помню, — с искусства. Борются с формализмом в живописи, взялись за формализм в музыке.

Оказывается, наши композиторы сочинять не умеют, иначе не сняли бы оперу известного Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» («Катерина Измайлова») — либретто по знакомой и мне повести Лескова. Опера еще в 1932 году написана. У нас дома есть красивое с фотографиями исполнителей либретто, целый альбом. Папа его как-то принес. Мы-то все пели песни Шостаковича из фильма «Встречный» и какие-то тоже его «Златые горы». И еще, говорят, у него был «производственный» балет под названием «Болт». Я все интересовалась: как там винтики и шпунтики разные танцевали, и кордебалет, и ансамбль? А прима-балерина была? Очень любопытно. И балет «Светлый ручей» есть в 1935 году. Это, наверное, «хозяйственный», из колхозной жизни? Толком ничего не могу добиться, а тут вдруг сама читаю в газете большую статью «Сумбур вместо музыки»[96]: прорабатывают — так это называется — и указывают ему правильный путь.

Жаль, что в современной шеститомной «Музыкальной энциклопедии»[97], я уж не говорю о БСЭ или словарях музыкальных, ничего не говорят об этих печальных событиях биографии знаменитого композитора. Как будто никогда никто его не мучил, никогда он не страдал, и весь путь его — путь триумфатора. А откуда же трагичность музыки Дмитрия Дмитриевича? Стоит только посмотреть в его глаза. Видно же, что человек — жертва. Разве может жить без страданий человек в стране социализма, да еще человек творческий? Хорошо, что еще в лагерь не отправили, как других — например, философов. Но там в книгах идеи, слова сразу в глаза бросаются и совращают читателя. А музыка — тонкая материя, пойди растолкуй, да пойми. Можно и так, и этак. Но наши руководители — мудрые. В музыке понимает Андрей Андреевич Жданов (да он и в истории, и в литературе, в стихах и в прозе — удивительный критик). Все-таки родился в семье инспектора народных училищ (совсем как Ленин), окончил реальное (редкость среди наших членов правительства), сам, говорят, играет на фортепьяно и любит классическую музыку. Уж куда бедному Шостаковичу с ним тягаться! Один сумбур.

Ко всем загадочным историям прибавляется смерть Алексея Максимовича Горького в 1936 году. Очень хорошо помню. Лето, мы в Малаховке наблюдаем сквозь дымчатые стекла полное солнечное затмение. Собаки воют, куры квохчут, переполох. А тут, оказывается, Максим Горький умер. Символично. Закатилось солнце социалистической культуры. Смерть Горького, надо сказать, сразу же стала обрастать слухами, и очень опасными. Снова подан нам урок большого неблагополучия.

Дальше уже не просто знаки, а явленные знаменья — политические процессы, текст которых печатается в газетах. Да какие речи Вышинского, генерального прокурора и гениального оратора! Как он громит эту банду предателей и шпионов, троцкистов! И все так убедительно, ярко — мы в школе все на стороне Вышинского. Это не выдумка. Я даже записываю в своем дневнике: «Хочу, чтобы всех расстреляли, кроме Радека». Наконец, по радио объявили — конец всей банде. Всех приговорили к расстрелу, кроме Карла Радека, Арнольда, Сокольникова, Строилова — их в тюрьму на десять лет. Но в этот момент пришла моя Туська, и мы отправились на Никитскую, покупать ноты, да еще Мурат принес билеты на любимого нами «Сережу Стрельцова». Вечером появляется дядя Гамид, но не застает отца. Папа пришел поздно, усталый, сразу слышно по его шагам на лестнице, что тяжело сердцу, мрачный. Лег спать. Этот день 30 января 1937 года я запоминаю хорошо.

Есть еще самое приятное время для тех, кто ходит в школу, — каникулы. Где их проводят? Сразу, как меня записали в школу, до всякого первого класса я уже отправляюсь на каникулы вместе со старшим братом, причем без родителей, к нашей знакомой Варваре Петровне в Красково под Москвой. В нашем дворе стоят две грузовые повозки, запряженные мощными битюгами. В Москве еще полно извозчиков, лошади не редкость, а средство передвижения. В повозки складывают вещи, уже упакованные, перевязывают ремнями, покрывают от дождя какими-то клеенками. Не понимаю, зачем для нас столько вещей? Оказалось, все нужно. Мы сами вместе с мамой едем поездом. После того как устроимся, она будет нас навещать и проверять, правильно ли мы отдыхаем.

Дом деревянный, старый, перед ним площадка для игры в городки, очень в те времена любимой, а для меня оказавшейся опасной. Я перебегала улицу как раз в тот момент, когда один из игроков уже запустил со всей силой биту, и она попала мне по ногам. Сразу падаю, реву от боли, от страха, выбегает Варвара Петровна, кричит, испуганный брат с криком набрасывается на преступника — в общем, слезы и крики. Хорошо, что кости целы, прикладывают холодные компрессы, мажут йодом, сплошная суматоха.

Сижу у окна, читаю книжки. Идет дождь. Приятно сидеть в тепле (топят печь), смотреть, как стекают струйки дождевые по окну, и ждать погоды.

Наконец распогодилось, и мы вместе с соседними ребятами погружены в игру, да какую — в трех мушкетеров. Когда я теперь проезжаю мимо Краскова и Малаховки, вижу соединяющую их зеленую долину, сразу вспоминаю нашу детскую игру. Я, конечно, миледи, Мурат — д’Артаньян. Почему-то меня особенно интересует опасная интриганка и шпионка миледи. Но до чего же наивны наши забавы и до чего же мы глупы! Читать читаем, а не соображаем, почему же в книжке стоят какие-то непонятные сокращения «г-жа», «г-н», по глупости обращаемся с большой важностью друг к другу — г-жа Бонасье, г-н д’Артаньян. А все хвастаемся, что в «Войне и мире» я выискиваю детские сцены с Наташей Ростовой, а брат — военные, и читаем с замиранием сердца. К счастью, в изданиях Толстого печатают полностью «госпожа» и «господин», но мы как-то не соотносим это с мушкетерскими сокращениями. Совершенно также, хохоча над Козьмой Прутковым: «Когда в толпе ты встретишь человека, который наг…», мы никак не могли понять, почему Прутков числится чиновником по какой-то Пробирной Палате. Что же они там делают, опыты что ли химические производят с пробирками? Или, читая друг другу Лермонтова «Воздушный корабль» наизусть, тоже не очень соображали, какие это такие на воздушном корабле «флюгера не шумят» (у нас это какие-то «флюгеране»), а смотреть в книжку лень. И это в восемь лет — школьница первого класса. Нехорошо.

Запомнились мне особенно каникулы 1935 года, когда я, тринадцатилетняя, еду в Болшево. Опять без родителей. Этим летом мама отправила Мурата во Владикавказ к дедушке Петру Хрисанфовичу Семенову, меня в Болшево, младших оставила в Москве при себе. Отец — в Мацесте и Кисловодске.

В Болшеве семья Натальи Ивановны Склярской. Муж ее, как и Нажмутдин Самурский в Дагестане, — прокурором. Здесь в Москве на Большой Дмитровке (улица Пушкина) у нее две комнаты во дворе большого дома. С ней ее дети, старше меня года на четыре, — сын Арик и дочка Ия.

Мы дружим с Натальей Ивановной, главным образом я. Существует в моем сердце даже соперничество, кто мне дороже, тетя Ксеня (телефон 3–49–75) или Наталья Ивановна (3–44–20). Одну я зову тетя — значит, ближе, а другую всегда по имени и отчеству, но она ведет себя со мной не как тетя, а как старшая подруга. Я частенько бываю у нее среди учебного года — так, поразвлечься: побренчать на пианино, попеть романсы («Вам 19 лет, у Вас своя дорога»), то есть то, что дома запрещено. Иной раз мы с Натальей Ивановной просто валяемся на широком диване и поем польские песенки. У Натальи Ивановны есть польская кровь, поэтому, наверное, она очень изящная, живая и даже игривая.