Я счел бы возможным для себя брак с любимой женщиной только в том случае, если бы мог предоставить ей жизнь в условиях лучших, чем она жила в своей семье, и во всяком случае быть всегда хорошо одетой и ни в чем себе не отказывать, а в случае появления детей дать им воспитание и образование лучшее, чем сам имеешь. Только такой брак, за вычетом, конечно, посторонних и непредвиденных обстоятельств, и может быть мало-мальски счастлив.
Итак, значит, о браке с этой точки зрения (плюс еще некоторые довольно веские соображения) нечего было и думать. «Тянуть канитель» в данном случае было бы недостойно и себя, и ее. На какие-либо серьезные отношения вне брака она никогда не пошла бы. Следовательно, долженствующая наступить развязка была очевидна и неизбежна.
При следующей же встрече мы с одного взгляда поняли друг друга и поняли, что мы оба пережили за эти дни и к каким бесповоротным результатам пришли… Все же объяснить все это друг другу мы не могли, да и не хотели, вернее, это было бы слишком трудно. Оставалось постепенно заглушить отношения и найти какой-нибудь видимый, показной толчок к размолвке, что при нашем напряженном состоянии и страшно обострившемся самолюбии оказалось нетрудным. Так, на этих же днях, просидев целый вечер у нее вместе с А. М. (что одно уже привело меня в состояние злобы), когда мы вместе уходили, она, провожая нас на лестнице, вдруг безо всякой видимой причины вырвала у меня свою руку и, не попрощавшись, исчезла. Этого уже оказалось достаточно, чтобы порвать ту натянутую нить, на которой висела вся тяжесть. Следующие после этого дни я испытывал какое-то странное чувство, состоящее из смеси любви, ненависти, равнодушия, ревности и злобы. И тут, точно нарочно, я, идя по двору Театрального училища, куда ходил искать Богданова, сталкиваюсь с Л. А. К<лечковской>. Мы довольно долго смотрели друг на друга удивленно и молча и, наконец, здороваемся. «Ну, как Вы поживаете, как провели время на Кавказе?» — «Ничего, merci, а Вы как?» — «Merci. А Вы куда идете, может быть, не заняты, так зайдите, поболтаем». — «Нет, merci, сегодня занят, в другой раз…» И я с радостью повернулся и ушел в другую сторону. Тут мне мелькнула мысль воспользоваться этой встречей и возобновить с Л. наружно отношения, дабы навести этим кого следует на ложный путь, развлечь несколько себя, а главное, отвлечь как окружающих, так и себя от действительности последних дней. Как ни казалось мне это сначала противным, я все-таки на это решился. В большой дозе этому способствовало желание сохранить за собой в балетных кругах и среди «салона в 4-м ярусе» прежнее первенствующее положение, которое теперь, с превращением ее из воспитанницы в артистку, было особенно интересно. А главная причина этого контрфорса[76] была та, что очень уж я зол был на себя, и на судьбу, и на А. С. Т.
Через день я явился в Александринский театр, купил кресло и уселся смотреть какую-то «Перчатку» или «Воспитатель Флаксман». Во время 1-го антракта я встретил Богданова и он затащил меня к себе в ложу, находящуюся как раз vis-à-vis[77] ложи Л., которая сидела окруженная тремя офицерами и болтала с ними, очевидно не заметив еще меня. Тухнет люстра, начинается 2-й акт и вдруг рядом, в соседней ложе от меня, разделенная лишь барьером, появляется А. С. Т. Я никак этого не ожидал и был так поражен, что в течение 10 минут не мог собрать мыслей. Она села в самой глубине ложи, бледная, чем-то расстроенная, и, видимо, совершенно не интересовалась пьесой, ибо в течение целого акта ни разу не взглянула на сцену и, сидя неподвижно, как статуя, не сводила глаз с какой-то точки в пространстве. Я смотрел на нее в упор в течение целого часа и ни разу не встретился с ней взглядом. Судя по всему, она тоже чувствовала себя эти дни не лучше моего, словом, мы мучили таким образом друг друга, сами не зная для чего, но изменить этой тактики не могли и не хотели. В эту минуту, сидя в полутемной ложе и глядя на нее, я готов был пожертвовать всем для этой девушки и готов бы был, кажется, отдать полжизни, чтобы только быть единственным и самым близким к ней человеком. Но кончился акт, и она, вероятно сказав, что ей нездоровится, уехала домой. Я видел, как она быстро оделась и в сопровождении А. М. уехала. Тут, не знаю почему, меня вдруг опять обуяли какие-то противуположные мысли и чувства, и я, сам не знаю почему, поднялся в бельэтаж и быстрым шагом вошел в ложу Л., где начал сразу разыгрывать в высшей степени весело настроенного и довольного собою человека, что мне тогда навряд ли удавалось. В середине 3-го акта мы тихонько вышли из ложи, поднялись наверх и сидели у нее в будуаре… до 4-х часов ночи. Сначала я показал ей письмо, которое для нее приготовил, но почему-то не послал и в котором три дня тому назад писал, что между нами все должно быть кончено, ибо я не желаю ее обманывать (!!!). Она спокойно прочла это письмо, сложила его, возвратила мне и заявила, что «все это пустяки, и ты по-прежнему меня любишь» (а? какова штучка?!!). Меня сначала поразила такая нелепая самоуверенность, но потом заинтересовали ее мотивы, и мы на этой почве проболтали до 4-х часов утра. В заключение я с ней расцеловался и ушел… Убей меня Бог, если я сам мог тогда, да и теперь, отдать себе отчет в этих поступках. Положительно мною руководила какая-то посторонняя и удивительно несуразная сила.
В этот сентябрь 1906 года, весь погруженный в мысли о А. С. Т. и каждую минуту сознавая всю ложь своего положения в отношении Л., я, как это ни странно, дошел до наибольшей близости к этой последней и даже до крайних пределов наших отношений… В этот период времени Л., выражаясь языком артиллериста, «открыла по мне убийственный огонь» и пользовалась всеми средствами, находящимися в распоряжении женщины, желающей во что бы то ни стало отдаться… Искусство ее в этой области прямо поразило меня. Не знаю, чему это приписать, крайней ли испорченности моей или какому-то необыкновенному состоянию сердечного столбняка, но я, не имея ровно никакого чувства к этой женщине, обладал ею как чем-то должным, разыгрывая при этом весьма спокойно увлеченного любовника… Какие мысли и чувства наполняли тогда мое внутреннее «я», положительно не могу сказать. Это был какой-то сумбур, в котором ни я сам и никто никогда не разберется.
Что касается Л. А. К., то ей стоит посвятить несколько строк в этих воспоминаниях, ибо подобные экземпляры весьма редки и даже в литературе еще не тронуты. Эта женщина основным принципом своей жизни имела стяжание вокруг себя поклонников и любовников, без ограничения их как в качестве, так и в количестве. Доискаться корня подобной ненормальности для девушки в 18 лет весьма трудно. Отчасти это можно объяснить наследственностью от мамаши, известной своими многочисленными авантюрами как в России, так и за границей; отчасти же проблесками половой психопатии, опять-таки наследованной от папаши, также известного в молодости забулдыги, пьяницы и развратника. Прекрасное влияние Театрального училища и целой библиотеки самых отчаянных бульварных романов дополнили остальное и вылепили эту «цельную натуру». Еще будучи 16-летней девочкой, она была уже пропитана насквозь ложью во всем и везде. С этого возраста она уже начала эту странную и бесцельную игру, которую продолжает и в настоящую минуту. Когда за ней ухаживали четверо молодых людей, она старалась каждому показать, что предпочитает именно его, причем для доказательств не стеснялась в средствах, то есть с каждым по отдельности, будучи tête-à-tête, говорила на «ты», обнималась и целовалась, говоря про остальных троих, что это дураки, над которыми она издевается. Я понял эту комбинацию почти сразу же, как попал в число «ее друзей», и во избежание быть в глазах других таким же дураком, начал тоже «контригру». Подобные отношения с перерывами и переменами длились все же около 3-х лет, причем последний год я, несмотря на все ее хитрости и самые рискованные обманы, вошел в круг ее тактики и сделался как бы посторонним наблюдателем этой интересной комедии. Интереснее всего то, что положительно нет возможности объяснить цель, ради которой она вела одновременно эти шесть довольно серьезных романов. О желании подцепить жениха побогаче не может быть и речи, ибо из нас шестерых наибольшим и фактическим успехом пользовались как раз те, которые были бы для нее самой неудачной партией в материальном смысле. О каком-либо чувстве или симпатии с ее стороны также трудно говорить, ибо невозможно себе представить женщину, любящую одновременно шестерых. В течение зимы 1906 года с четырьмя из нас она обручилась (!), с двумя сговорилась бежать и в заключение пятерым отдалась!!! При этом следует добавить, что это очень неглупая, развитая и начитанная женщина. К своей балетной карьере она относилась с пренебрежением и недоверием и не раз говорила и писала мне, что ее приводит в отчаянье профессия, при которой приходится фигурировать полуоголенной (!!!). Я, конечно, успокаивал ее, говоря, что на балет следует смотреть главным образом как на высокое искусство и что порядочная девушка и с характером сумеет себя сберечь не только на сцене, но и в самом последнем притоне. Мамаша ее не раз выражала надежду, что я возьму на себя роль ее охранителя в театре от нескромных авансов «этих господ, которые ходят в балет, чтобы любоваться молодым голым телом»… Черта с два! Тут сам Цербер с целым жандармским эскадроном не охранил бы этой невинной скромности. Тем не менее я первые 3–4 спектакля был неразлучно с ней и, само собой, так добросовестно «охранял» ее, что сам же явился первым нарушителем…