Не сразу Пётр почувствовал горячую кровь на лице: достал-таки бандит его шашкой! И тут он потерял сознание.

Очнулся в тишине ночи, где полз, где ковылял, но добрался до чьей-то хаты, хватило сил постучаться. Обморозил лицо, уши, пальцы на руках и ногах.

Повезло Петьке: сабля попала вскользь, подняв с головы добрый кусок кожи.

Перед рассветом, как тати в ночи, антоновцы покинули деревню. А поутру трое подростков, среди которых был и Ваня Марчуков, обнаружили порубленных, окоченевших людей. Мороз сковал полураздетые тела в тех позах, в которых их застала смерть. Где друг на друге, где поврозь. кто лежал плашмя, а кто в жуткой скрюченной позе, многие с открытыми глазами — на окрашенном кровью снегу были разбросаны двадцать три изуродованных тела: проколотые насквозь, с посечёнными головами и рёбрами, с поднятыми вверх порубленными руками.

Петра отвезли в больницу. Весть о том, что один из приговорённых остался жив, дошла до антоновцев. Проверить слухи явился в больницу сам Токмаков — правая рука Антонова. Вот как Пётр вспоминал об этом:

— Ну, думаю, всё, на этот раз уж точно мне каюк. А он сказал: «Ладно, ежели сам не подохнешь, ещё свидимся. От нас не уйдёшь!»

Только свидеться больше не довелось, пришла Красная Армия.

Детям известен страх, но они не знают печали. Знакомство с большим миром переполняет чистые детские души, не ведающие сомнений. Непоседливую Пашку родители звали «быстрые ножки». Первая помощница Марии — летом частенько пропадала в лесу, забывая про время, обследовала все поляны кордона в поисках ягод. Лес для девочки что второй дом, все тропинки для нее знакомы и привычны. Она любила забраться в копну свежескошенного сена; этот маленький человек, возвращаясь из путешествий по своим любимым местам, словно нёс в пригоршнях пряные запахи лета, саму свежесть этого утра жизни, которое никогда не кончится. Светлые вьющиеся локоны обрамляли ее ангельски чистенькое лицо с синими глазами: надо думать, она уродилась в светловолосую жену лесника Марию. С шести лет Пашка пела в церковном хоре. У нее были прекрасный слух и звонкий голос, поэтому на богослужениях в Карачанской церкви она стояла в первом ряду, чем родители были чрезвычайно горды.

Пашин дед, Степан Иванович Киселев, владелец чайной, рыжебородый осанистый мужик, любивший по случаю и без него уходить в пьяные загулы денька на три, при виде внучки вытирал слезу кулачищем: «Пашка-пташка ты моя певчая! Жисть ты наша пропащая, судьба завалящая. Жарены индейки, рубли да копейки!» Он одаривал внучку без меры крендельками да конфетками, печеньем и сладкими пастилками. Каждый день девочка бегала в Карачанскую начальную школу за три километра; мимо чайной деда, что стояла рядом с местом для ярмарки, она не проходила. Здесь на дощатых столах стояли большие фарфоровые чайники, расписанные разноцветными чудными птицами, пыхтели паром сверкающие медные самовары. Бородатые купцы среди табачного угара пили водку, заедая жирной сельдью, чай, чтоб не захмелеть, потом опять водку, коль хмель вся вышла.

Степан имел неплохой доход со своего заведеньица, особенно с тех пор, когда красные конники порешили с бандитами и новая власть объявила о НЭПе. В лесах стало спокойно, пошла вовсю торговля.

В один из октябрьских дней Пашка забежала к деду из школы. Киселев пил водку и был сегодня особенно ласков: «А я вот жду да поджидаю именинницу свою драгоценную! Ты что ж, поди, забыла? Сегодня семь годков нашей Пашке- пташке! Принимай подарок!»

Он снял со спинки стула холщовую сумку с вышивкой и протянул девочке. Сумка оказалась тяжёлой. Не дожидаясь, пока оробевшая от гогота купцов девочка заглянет в сумку, Степан сам извлек изделие из дерева: видавшие виды гости ахнули от изумления — это были деревянные коньки с искусно прикрепленным металлическим блестящим прутом вместо лезвия! Дед показал, как при помощи ремешков, оказавшихся здесь же, нужно привязывать коньки к валенкам.

Два следующих месяца Пашка каждый день ходила к пруду, чтобы глянуть на воду: может, уже замерзла? А как сковал крепкий декабрьский мороз зеркало пруда — вся молодежь принялась кататься. Коньки были не у многих, но рядом с прудом была приличная горка, и уже на лёд выносились кто на чём горазд. Были здесь санки и лыжи самодельные, а у кого не было ничего — тащили плетеные корзины, обмазанные снизу навозом, политым водой: неслись «плетенки» по ледяной корке пуще санок, крутились, переворачивая в снег седоков, вызывая смех у степенных зрителей, сходившихся поглазеть на зимние забавы. А иные летели через весь пруд, выскакивая на берег с противоположной стороны. Одобрительные крики селян были наградой таким умельцам.

Пашка — самая маленькая среди всего народа, но уж больно ловка, успевала уворачиваться на своих коньках. Дед Степан забирал ее с пруда оледеневшей сосулькой, они возвращались в чайную довольные, краснощекие. Пашка пила горячее молоко с белой булкой, дед наливал себе рюмку.

Жену свою он уже давно схоронил, прислугу дома не держал, огонь в его печи согревал пустующие комнаты, и когда здесь появлялась внучка, дом наполнялся ее голоском, оживал, словно каждый угол окропили святой водой.

Девочка знала, где лежит старинный бабушкин черепаховый гребень на две стороны — одна редкая, другая частая. Пока дед наливал из большого чёрного чугунка теплую воду в корыто, она открывала ящик старого комода, доставала бабушкины сокровища — гребешок и заколки. После купания дед расчесывал ей вьющиеся волосы, затем отправлял спать: «Ты скажи! Да ведь копия моя Катерина!» — любуясь девчушкой, бормотал старик. Однажды Пашка забралась на колени к деду и принялась расчёсывать рыжую, пробитую сединой бороду, закрывающую грудь. С тех пор этот ритуал стал повторяться, Степан терпеливо сносил фантазии малышки, укладывающей его бороду и так и сяк. При этом она заливисто смеялась, разглядывая свое творение со всех сторон, — а дед, казалось, готов был терпеть что угодно.

Мамина помощница участвовала во всех делах Марии, быстро научилась вышивать крестиком, штопать одежду. В доме Ивана ожидали пополнение. Его погрузневшая жена с округлившимся животом сидела за швейной машинкой — заготавливались пелёнки, распашонки и прочие нужные вещи. Пашка ни на минуту не отходила от матери. Она была в восторге от крошечных рубашечек с тесемками на шее и не упускала из виду ни одного движения Марии. Когда их изба огласилась криками маленького Володи, Пашка стала не по-детски терпеливой няней, умевшей делать всё, что полагается в этих случаях.

День ко дню, месяц к месяцу — и оглянуться не успели, как Пашке сравнялось одиннадцать годков, проучилась она четыре года в Карачанской начальной школе, превратилась из маленькой в большую помощницу — с характером, строптивую девчонку. Отец обсуждал с женой судьбу дочери: они решили, что ей надо учиться. Не было иных вариантов: надо отправлять дочь в Борисоглебск, в девятилетку. У дальней родни можно было найти жилье для расторопной девчушки.

Заслышав эти разговоры, Пашка заявила громким уверенным голосом: «Не хочу в Борисоглебск! Я стану портнихой и буду вышивать!»

Накануне отъезда у обычно спокойной девочки началась истерика. Иван сгреб ее в охапку, спустил в тёмный погреб и закрыл крышку. Полчаса из подпола слышались завывания, лесник маялся, не находя себе места, затем спустился вниз и. нашел дочь спящей, на картошке. Он вынес ее на руках, уложил в кровать, а утром она уже была такой же приветливой, как будто ничего не случилось.

Мария тоже была против этой затеи, но муж заявил твёрдо: «Пташка способная, она должна учиться!» Иван сам повез свою любимицу в уездный город на поезде. Пока ехали в вагоне, набитом сельским людом с мешками да баулами, отец держал на коленях засыпающую девочку и вспоминал случай, поразивший его. Около трёх лет назад, когда Володьке исполнилось шесть месяцев, они с женой, полагаясь во всем на дочь, решили отлучиться на пару часов в Карачан, но задержались у его отца.