Ну а как памятник в целом? Окончательно он был открыт в 1931 году, уже в двадцать шестую годовщину событий. «На высоком пьедестале стоит гигантская фигура рабочего, держащего урну с прахом погибших и призывающего к восстанию», — так сам скульптор, спустя годы, описывал монумент.[29] Добавим, что рабочий полуобнажен и атлетически сложен; правой ногой, поставленной на наковальню, он попирает кандалы; молот, эти кандалы разбивший, предъявлен здесь же. Таким был увиден памятник многочисленными трудящимися, пришедшими на очередной митинг. «Ленинградская правда» писала о них: «Победивший пролетариат отдает честь борцам, своею кровью проложившим путь к великой Октябрьской революции».[30]

Идею этого пути лучше всего выражает горельеф. Он повествователен и «читается» справа налево — в направлении, противоположном изображенному шествию. На монументе памяти жертв скульптор Манизер не хотел показывать палачей, поэтому в ряду из двенадцати фигур первым мы видим убитого. Далее: бородатый человек, упавший на землю, еще не веря в происходящее, протягивает злополучную петицию — глядите, мол, не стреляйте, мы с миром. Рабочий, твердо стоящий на ногах, в эмоциональном порыве подставляет грудь под пули: ироды, не боюсь!.. По центральным фигурам видно, как рушится вера в царя. Третий слева уже все понял. Крайние — готовы к борьбе: один поднимает камень, а другой держит палку, напоминающую современную бейсбольную биту.

Но вернемся к Гапону. Известно, что петицию нес лично он.

После первого залпа (дело происходило у Нарвских ворот) Гапон оказался на земле. Петицию он, конечно, никому не демонстрировал, напротив, при первой же возможности (когда убегали закоулками) отдал ее эсеру Рутенбергу — своему тогда спасителю, а в конечном итоге убийце.

Никто под пулями не показывал солдатам петиции, но, если бы такое случилось, быть этим человеком мог только Гапон.

Я далек от мысли утверждать, что Манизер изобразил на горельефе Гапона (на что еще и намекнул посредством ленинской цитаты). С бородой, это да. Но в остальном не очень похож. И все же.

Полагаю, никому, кроме меня, эта мысль до сих пор не приходила в голову.

К счастью, для Манизера.

Памятник довольно известен, но воочию видели его немногие. Находится он во дворе Всесоюзного института экспериментальной медицины — улица Академика Павлова, д. 12. Территория охраняема, режим пропускной, ворота закрыты. Это не помешало злоумышленнику в начале 2008-го украсть бронзовую голову немецкой овчарки — одну из восьми собачьих голов, обрамляющих постамент, на котором сидит стройный доберман-пинчер. Чем дело закончилось, точно не знаю, но сейчас все головы на месте. Комплект.

Если к ним приглядеться, в пасти каждой можно заметить трубочку. Научные опыты в данном случае ни при чем, ассоциации с медицинскими фистулами будут неверными: это всё для воды — иногда этот памятник еще и фонтан. В остальном же — сколько бы его ни называли «памятником собаке» — это «памятник научным экспериментам», таково его настоящее название. О существе экспериментов можно судить по четырем бронзовым барельефам, выполненным, как и весь памятник, скульптором И. Ф. Безпаловым. Авторство поясняющих надписей принадлежит самому И. П. Павлову.

Неспроста памятник устанавливался к открытию XV Международного конгресса физиологов, событию по своим меркам грандиозному, сравнимому разве что с Седьмым (и последним) Конгрессом Коминтерна, проходившим примерно в те же дни в Москве. Более полутора тысяч участников и гостей физиологического конгресса съехались в Ленинград, это в три раза больше, чем на Конгресс Коминтерна. Для пленарных заседаний им был предоставлен дворец Урицкого (прежде и ныне — Таврический). В свободное от докладов время их возили в Петергоф (вереница из трехсот автомобилей растянулась на пять километров), на ленинградские предприятия, в школы и институты, особым порядком — в Колтуши, где на зависть физиологам всего мира был построен научный городок. В конечном итоге всех повезли в Москву, на встречу с советским правительством, и Молотов устроил большой прием.

В отличие от других естественных наук физиология в СССР была в фаворе. Несмотря на непростые отношения Павлова с Советской властью, Советская власть по-своему боготворила его. В газетах Павлова называли великим.

В справочниках указывают датой открытия памятника 5 августа 1935 года. Не совсем так. В этот день дирекция института всего лишь принимала объект; Павлов возвращался из Лондона, а без него ни о каком открытии говорить не приходилось. А вот уже 7 августа дирекция ВИЭМ'а показывала новые достопримечательности института «в готовом виде великому ученому и членам правительственной комиссии для содействия конгрессу тт. Акулову, Каминскому и Бауману». Это из «Ленинградской правды». Позволю себе большую цитату, уж очень выразительно передается здесь именно первое впечатление присутствующих. Итак.

«Иван Петрович начал осмотр со свойственной ему в течение всей жизни хронометрической точностью, ровно в 3 часа дня. Сперва гости прошли в лаборатории И. П. Павлова, у входа в которые установлен гранитный фонтан с барельефом, изображающим подопытных собак. Затем гости осматривали новые памятники Сеченову, Пастеру, Дарвину и Менделееву. С присущей ему живостью Иван Петрович взял на себя обязанность проводника, рассказывая различные характерные факты из жизни этих выдающихся людей. Недалеко от четырехугольника, образованного памятниками, внезапно забил среди газонов фонтан, спроектированный художником Лансере. Потом прошли к бронзовому памятнику „неизвестной собаке“. На одной стороне памятника изображено, как собака, вылизывая у своего сородича загноившуюся на шее рану после глубокой операции, спасает ее (его? — С. Н.) от смерти. И. П. Павлов рассказал, что до этого все собаки, подвергавшиеся такой операции, погибали. На другой стороне видно, как собака, разломав штукатурку и сделав из нее пористую подстилку, подсказала ученым прием, благодаря которому истекающий из искусственного отверстия поджелудочный сок, не разъедает брюхо собаки.

На третьей стороне изображена собака под хлороформенной маской и цитата из сочинений Павлова: „Пусть собака помощница и друг человека с доисторических времен приносится в жертву науке, но наше достоинство обязывает нас, чтобы это происходило непременно и всегда без ненужного мучительства“.

— Противники вивисекций, издающие в Англии свой собственный журнал, — сказал Иван Петрович гостям, — не пропускают ни одного моего приезда в Лондон без того, чтобы не вылить на меня ушаты грязи. „Палач“, „мучитель“ — вот как они меня называют. Между тем мы никогда не приносим животным страданий. Каждая операция производится под наркозом, как человеку. После операции собаки прекрасно поправляются. Надо было бы сфотографировать этот барельеф и послать его в Лондон, как наш ответ».[31]

Таким образом, этот памятник из той же серии, что и «наш ответ Чемберлену». Под Чемберленом в данном случае следует понимать всю мировую реакцию, обскурантизм, олицетворяемый, по Павлову, так называемыми защитниками животных, отрицающими необходимость научных опытов над собаками.

Слово «палач» вспомнилось ему не случайно. С тогдашними «зелеными» великий физиолог имел давние счеты. Еще в 1903 году ему приходилось заседать в комиссии по расследованию вопроса о злоупотреблениях вивисекциями. Комиссия из трех профессоров была образована конференцией Военно-хирургической академии в ответ на резолюцию военного министра, наложенную на письмо председательницы Общества покровительства животным баронессы Мейендорф. Вмешательство сильных мира сего существенно осложняло исследовательскую работу физиологов. Заглавие доклада баронессы говорило само за себя: «О вивисекции, как возмутительном и бесполезном злоупотреблении во имя науки». Разумеется, комиссия опровергла все доводы противницы вивисекций, причем в весьма корректных тонах, чего Павлову показалось, по-видимому, мало, и он выступил с особым мнением, не сковывая себя в выборе выражений. «Когда я приступаю к опыту, связанному в конце концов с гибелью животного, я испытываю тяжелое чувство сожаления, что прерываю ликующую жизнь, что являюсь палачом живого существа…»[32] — вот оно, болезненное «палач», вырвавшееся из уст экспериментатора!.. Но лишь, будучи «палачом» поневоле, во имя высокой цели, можно испытывать подлинные нравственные терзания, которые и не приснятся записным «покровителям» — не им судить физиологов! Таков главный пафос «особого мнения». О ложной «заботе» Павлов писал с негодованием: «Нет, это не высокое и благородное чувство жалости к страданиям всего живого и чувствующего; это одно из плохо замаскированных проявлений вечной вражды и борьбы невежества против науки, тьмы против света».