Что делать, Пирогов работал с тем материалом, который у него был.

Справедливости ради надо сказать, что основные распилы Пирогов осуществил на Выборгской стороне — в Медико-хирургической академии. Там к его услугам была огромная дискообразная пила для ценных древесных пород. В покойницкой Обуховской больницы все было скромнее. Но именно это место пожелал увековечить И. И. Греков, а уж он-то знал, что к чему.

Так оно и есть: судя по «секретной» надписи, памятник Пирогову — не просто памятник Пирогову (вообще Пирогову), но Пирогову, с фанатической одержимостью совершающему титанический труд прямо здесь, а не где-нибудь там, — это памятник невероятному, почти безумному, на наш профанский взгляд, подвигу, совершенному на этом историческом месте, когда-то занятом убогой деревянной мертвецкой. По сути, это и есть памятник той мертвецкой, единственный в своем роде памятник моргу.

В 1886 году, уже после смерти Пирогова, вышло в свет описание Обуховской больницы, очень дотошное.[12] Среди прочего приводился план местности, сведения обо всех постройках и сооружениях помещались в особых таблицах. Новая каменная покойницкая, воздвигнутая уже после Пирогова, узнаем, совмещена с часовней; на втором этаже четыре мраморных стола, о которых великий анатом здесь даже мечтать не мог. Старая деревянная покойницкая еще не срыта, используется редко, лишь для чрезвычайных нужд — туда теперь сносят трупы заразных. Сведения о ней скудны, но кое-что из таблиц можем извлечь. Например, общие размеры помещений. Переводя квадратные сажени в квадратные метры, получаем последних 67 — это на две комнаты и коридор. Число окон — 1, мертвым света не надо. Печей нет (но этот факт Пирогова, как уже знаем, не огорчал). В таких вот условиях он и работал по десять часов в день.

Автор описания с говорящей фамилией Угрюмов критикует местоположение покойницких — и старой, и новой. Надлежит им быть где-нибудь сбоку, а не посреди сада, по которому гуляют больные. В наши дни оплошность исправлена — никаких покойницких в саду нет. Морг задвинут далеко, на северо-западную периферию клиники — к стене, за которой начинается наш проходной двор. Чтобы гранитный Пирогов смотрел на морг, Пирогова надо развернуть на сто восемьдесят градусов. Но тогда откроется свету «секретная» надпись.

А так тоже нельзя.

Вообще-то здесь уже был один памятник — великому князю Николаю Николаевичу. Конную фигуру установили перед Первой мировой, а снесли сразу после революции. Пять лет — это для монумента, как один миг.

А вот для закладного камня, обещающего воздвижение памятника в скором времени, пятьдесят лет — это уже целая вечность.

Именно столько простоял здесь, в скверике на Манежной площади, неприметный гранитный знак, по форме похожий на те, что устанавливают на могилах. Надпись гласила:

И ниже сообщалось:

Четвертого марта ста годами раньше Гоголь, как известно, скончался. А через год и один день после закладки памятника умер Сталин. Поживи Сталин подольше, был бы здесь бронзовый Гоголь, потому что при Сталине неопределенностей и недосказанностей не любили. Закладывали памятник, как следует из источников, очень торжественно, с речами и украинским хороводом, демонстрируя недвусмысленную серьезность намерений. Но Сталин, которого в обязательном порядке цитировали на митинге, умер, началась другая эпоха, и о закладном камне забыли. А он продолжал быть.

С годами надпись почти стерлась, но к началу восьмидесятых, когда я для себя открыл этот объект, была еще удобочитаемой. Кроме закладного камня в скверике находились еще какие-то бессмысленные гранитные тумбы (они и сейчас там — не фрагменты ли постамента от великого князя?), так что камень-анонс не выделялся, никто на него не обращал внимания. Словно его и не было. Меня же, помню, так поразили эти стершиеся слова, а еще более цифры, особенно дата закладки, что я тут же списал текст в блокнот и немедленно отправил сюда, на Манежную, своего персонажа, — как раз тогда я начинал сочинительствовать. Герой «Тяжелых вещей» («записок и вариаций») в задумчивости сворачивает с Малой Садовой: «А вот и памятник Гоголю, вернее, отсутствие памятника, — только с Гоголем приключится такое!» Тут моему герою и приходит в голову оригинальная мысль о вроде бы неосуществленном памятнике: «А может, он действительно сооружен на этом богохранимом месте, да мы только не видим его, и сидит недоступный зрению Николай Васильевич на гранитном пьедестале, как в кресле на том единственном дагерротипе, наблюдает устало за происходящим. Незримо присутствующий. Это ж лучший монумент Гоголю!»

Я и сейчас полагаю, что это был лучший из всех возможных памятников Гоголю. Как бы тайный, не явный. Но — настоящий. Не каприз ума, не метафора, не умническая производная от слова «незримый», но объективно памятник Гоголю — в самом прямом, отнюдь не фигуральном смысле. Действительно, по мере того, как время уничтожало надпись на граните, закладной камень переставал быть обещанием памятника, а следовательно, он сам обращался в обещанное, — ничего ж другого «здесь», на этом месте, не появлялось. Логично? По-моему, да.

Все, с кем я делился своим открытием, со мной соглашались, и, помню, одно время у нас даже появился как бы своеобразный клуб чтивших памятник незримо присутствующему Гоголю. Визуализации образа мы не хотели и, надо заметить, довольно спокойно отнеслись к появлению в другом скверике, примыкающем к Манежной площади, бронзового Тургенева. Хотя в августе 2001-го, кажется, все недоумевали: зачем здесь Тургенев? Почему Тургенев? Да потому и Тургенев, что был обещан Гоголь.

Объясняю. Смысл Тургенева напротив Дома радио, не в том, что это Тургенев. А в том, что это не Гоголь. Точнее, не-Гоголь. Демонстративно не-Гоголь. Демонстративное появление бронзового не-Гоголя вблизи места, на котором годами ожидали увидеть Гоголя — это сигнал к тому, что истинный памятник Гоголю принадлежит иной реальности, отличной от той, которую не-Гоголь-Тургенев способен утяжелять всей своей избыточной массой. Сигнал к тому, что Гоголь где-то рядом и что он невидим.

В девяностые годы, когда вновь заговорили о памятнике Гоголю на Манежной, вспомнили и о «закладном камне» (заключаем выражение в кавычки, потому что истинное значение пьедестала нам уже было хорошо известно), объект стали упоминать в газетах, естественно, как курьез. Распознать же в нем видимый элемент по большей части незримого монумента никто из пишущих так и не сумел.

Для Гоголя, пускай и незримого, это, думаю, было нелегкое время. Похоже, в метапространстве Манежной площади шли распри. Только их отголосками можно было объяснить казусы нашего предметного мира: стоило чему-нибудь гранитному появиться на площади, как с ним сразу же приключалась какая-нибудь чертовщина. Например, осенью девяносто девятого на другой стороне Манежной внезапно возник еще один закладной камень — памятника И. И. Шувалову, основателю Академии художеств. Когда я, идучи по Малой Садовой, перед выходом на площадь наткнулся на него и прочитал: «Здесь будет установлен памятник…» — сразу же забеспокоился о Гоголе, но, подумав, сказал себе: дудки!.. ничего здесь установлено не будет! И как в воду глядел: скоро камень пропал, а памятник Шувалову, работы аж самого Церетели, появился не здесь, а далеко отсюда — за Невой, на Васильевском острове, во дворе Академии художеств.

Гоголю памятник тоже образовался — на Малой Конюшенной. Случилось такое в 1997 году, еще до Шувалова. Сразу было объявлено, что это и есть тот самый памятник Гоголю, который так долго ждали на Манежной площади. Но почему? То, что стоит на Малой Конюшенной — то и стоит на Малой Конюшенной, а то, что было обещано «здесь», на Манежной площади, здесь и должно находиться — исключительно на Манежной. Каким бы ни был долгожданным тот, кого дождались на Малой Конюшенной, и как бы он охотно ни бросался в глаза, Гоголь незримый оставался там, где и был.