Долго ли мы свои собственные проблемы будем выдавать за смерть самой литературы? Значит, если у N импотенция, так никто и не…!?

А другие «живые классики»? Пересыпающие слова из одной книжки в другую? Чего сказать-то хотел, зачем издавал? Не ведаем. Но: есть рынок, и, пока будут покупать, до тех пор будут и издавать эту интеллектуальнуюлитературу, которую на самом деле сочинил Пушкин.

И потом: ведь и у певцов пропадает голос. И они уходят со сцепы — в консерваторию, преподавать. Зачем петь? Ходи! Но они всё поют…

Кстати, заметила: никто из поколения до 50 лет ни о какой смерти литературы (или отдельных ее жанров) не говорит. Потому что есть такая вещь, как биологическая жизнь таланта. Она не у всех одинакова — как и протяженность жизни вообще.

Но ведь у нас в отечестве как получается?

Десять лет (с лишком) твердили по газетам, что толстые журналы умерли. Чего добивались? Чтобы потребитель газет затвердил наизусть (ночью разбуди), что журналы умерли. Так чего ж их искать, подписываться? Нету их — ведь в газете написано, сам читал.

В общем, свобода есть свобода, и она — нагая — нас встретила у входа в литературу: каждый за последнее десятилетие издал, что хотел. Что написал. И тем самым, утверждаю, многократно увеличил поток графомании, что и привело в том числе к понижению статуса литератора в обществе. Кто там? Почтальон Печкин. Что принес? — Новую книжку стихов. Пшел вон!

И еще — о повторении пройденного. Правда, может быть, тс, кто повторяют, на самом деле ничего не проходили? Память девичья короткая…

Первое. Вот, скажем, конкурсы — два подряд — объявлены на лучшие произведения: а) о состоявшихсялюдях, то есть о положительномгерое нашего времени ( давай позитив!),б) о новых, энергичных, меняющих жизнь к лучшему… Не буду о самих конкурсахпремиях. Хочу отмстить тенденцию, которая здесь проявилась и обнаружилась, — как бы новый«соцреализм», то есть соцзаказ на позитив изображения жизни. Молодые, они зеленые, они без этого «соцреализма» выросли. А я помню, помню позднебрежневские дискуссии о герое в чаковской «Литгазете». У меня прививкаесть — у других либо ее действие закончилось, либо им шприц в задницу еще не кололи.

Второе. Поразительный в своем антиисторическом беспамятстве восторг «либералов» от контакта с агрессивной, упоенно-тоталитарной, ультранационалистической словесностью А. Проханова с его «Господином Гексагеном». На самом деле этот литературный вроде бы сюжет восторга перед убивающей и разлагающей силой диагностирует полную потерю иммунитета перед торжествующим злом. Дело не в Проханове, дело даже не в прохановских текстах с античеловеческой начинкой, хоть от 70-х возьми и прочти эту прозу (а я ее читала и писала о ней несколько раз на протяжении 80-х). Дело — в самих либералах. Неожиданный для многих, для меня — увы! — ожидаемый и прогнозируемый финал: у Вл. Сорокина и А. Проханова (от обоих восторг известной публики) — больше общего, чем казалось. Оба строят свою поэтику даже не на хаосе на распаде. А радикально-правому крылу либерализма — только дай потусоваться для оживления на фоне некрофилии Проханова или патологоанатомии Сорокина. Это — торжественный акт совокупления субкультур в зоне распада соцреализма. И ко всему этому некий «привкус Хакамады». Наверно, для легитимизации присутствия Прохановых в общелитературном вареве. Иначе как-то пресно и скучно нашим «либералам». Им хочется взбадривающей экстремалки, повышающей присутствие адреналина в крови. А вы думали, литературы?

Часть I

ЛИНИИ

Предуведомление первое

Наивно полагать, что сюжетные линии существуют только в романах, рассказах или повестях. Любитель критических сочинений прекрасно понимает, что статья без сюжета неинтересна даже самому критику, ее сочинившему; она тосклива, скучна, бессильна и умирает, не успев родиться. По еще важнее другое. Критические сюжеты возникают внутри литературной реальности, критику остается их распознать в переплетении текстов и отношений — и записать. Сюжеты могут быть длинными, многосоставными и многострадальными — например, всегда причудливые отношения литературы и идеологии. Но сюжет может быть и кратким, определенным во времени, быстротекущим. Главное, чтобы он был точным. Тогда — герои могут быть всякими, не обязательно генералами или полковниками (от литературы, разумеется); в сюжет годится даже всякая мелочь, возможно, и непузатая. Мелочь потом отсыпется — сюжет останется.

Если он того стоит.

Смена языка

Свободное слово после эзоповой речи

Как в сундуке двойное дно,

Так в слове скрыта подоплека…

О. Чухонцев

Речи прямые ныне в чести…

В. Корнилов

1

Что было делать писателю, который прекрасно отдавал себе отчет — то, что он пишет, обречено на строжайший контроль? Оставалось, по ироническому замечанию Фазиля Искандера, одно правило: места, подлежащие уничтожению, писать как можно лучше. Что означало в такой ситуации — «лучше»? Чтобы и цензору не было за что ухватиться, и чтобы мысль оставалась мыслью.

Во времена цветущего застоя для литераторов существовало, условно говоря, по крайней мере, четыре варианта творческого поведения.

Вариант первый,самый распространенный. Откровенно конформистское прислуживание власти. Незамедлительный позитивный отклик в печати на каждое постановление. Хорошо отрепетированный благодарственный вопль о том, что мы, дети малые да сиротинушки, без руководящих указаний сгинули бы. Романы, повести и рассказы исполнялись но государственному заказу, стыдливо наименованному «социальным».

Писателей, принявших этот путь, сопровождали соответствующие привилегии: повышенные гонорарные ставки, миллионнотиражные издания да еще перед этим одновременная публикация параллельно в нескольких толстых и тонких журналах; высокие премии; уходящие в бесконечность кино- и телесериалы; театральные инсценировки, бодро сколоченные христопродавцами на подхвате. Называть по имени «лукавых рабов, норовивших зарыть свой талант и создававших явные суррогаты» (Л. Я. Гинзбург), не имеет смысла — важнее обозначить тенденцию.

Вариант второй,полностью противоположный. Несогласие. Обреченность на долгое — вынужденное или добровольное — молчание. Или — немолчание, тогда самиздат. Итоги разнообразны: от заключения в лагерь (А. Марченко) до исключения из ССП — из-за участия в разнообразных движениях и комиссиях тина «Международная амнистия», из-за «подписантства». Насильственному отгораживанию от читателя подвергались произведения А. Солженицына и Л. Чуковской, Г. Владимова и В. Максимова, В. Корнилова и В. Чичибабина, С. Липкина и Н. Коржавина и многих, многих других. В отличие от предыдущих (имя которым — легион), «хотелось бы всех поименно назвать». Сегодня почти все эти имена возвращены или возвращаются на страницы печати.

Надо заметить, что в сходном положении оказались те, чья — нет, не политика — поэтика была совершенно чуждой, неприемлемой для закостеневшей, но работавшей почти без промахов системы отбора: я имею в виду Г. Айги, Вс. Некрасова и других поэтов, а также прозаиков, чья дорога к читателю и сегодня продолжает быть нелегкой. Да они, к слову сказать, и не очень теперь к нему стремятся…

Вариант третий.Прямой разговор о проблемах нашей жизни через призму избранного, достаточно локального (исторически и социально) повествования — ведь самым главным лозунгом властей было: не обобщай!

На этом пути вынесла трудности «военная» проза и проза «деревенская». Недаром Алесь Адамович как литературовед объединил два этих течения в своем исследовании «Война и деревня», опубликованном еще в «застойные» годы.

Имена здесь известные: В. Быков и В. Астафьев, В. Распутин и К. Воробьев, В. Кондратьев и Б. Можаев…