«Нет, не выбрал счастья я!» — мог бы повторить отец слова своего учителя В. Я. Брюсова (блестящего поэта и вместе с тем первого официального литцензора в СССР). Он выбрал тернистый путь типичного советского писателя-полудиссидента, перебивающегося с хлеба на квас своими изданиями, слушающего по старой «Спидоле» крамольные «голоса», усердно читающего всевозможный самиздат (особенно, конечно, Солженицына!) и одновременно пишущего «в стол» правдивые и откровенные воспоминания. Даже не то слово, нет, все-таки ПОКАЯНИЯ...

Подготавливая для издательства это собрание сочинений, я перечитывал изданные и неизданные работы отца, стараясь глядеть на них не сыновними глазами, а взором того «среднестатистического» читателя, которого отец просил вообразить себя присяжным возможного суда над авторш: «виновен или не виновен?»

Со стесненным сердцем вынужден был я сказать — «Да, виновен!» И тут же добавить облегченно — «НО ЗАСЛУЖИВАЕТ СНИСХОЖДЕНИЯ!»

«И да будет тогда милосерден приговор судьи высшего и вечного…»

Феликс Штильмарк

«В такие минуты весь смысл существования — его самого за долгое прошлое и за короткое будущее, и его покойной жены, и его молоденькой внучки, и всех вообще людей, — представлялся ему не в их главной деятельности, которой они постоянно только и занимались, в ней полагали весь интерес и ею были известны людям. А в том, насколько удавалось им сохранить неомутненным, непродрогнувшим, неискаженным изображение вечности, зароненное каждому.

Как серебряный месяц в спокойном пруду.»

А. И. Солженицын, «Раковый корпус», Часть вторая, концовка главы 30-й.

Было это в начале семидесятых, ранней осенью, после Успения.

На Псково-Печерском монастырском кладбище, менее прославленном, чем лаврские пещеры Киева, зато по-прежнему еще действовавшем, похоронили за день до моего приезда новопреставленного из старшей братии.

Хоронили монахов здесь безымянно, не тщились сберечь для будущих поколений имена тех, кто в Советской России, спустя столько десятилетий после Октябрьской революции, искали душевного покоя в монастырском затворе. В руки усопшему клали начертанную на листке разрешительную молитву, легкий венчик налагали на чело, белой холстинкой укрывали лик; потом тесную домовину с вечным жильцом несли подземными ходами к большой пещерной нише — одной из братских монастырских могил.

Вход туда еще не был замурован, и Настоятель позволил мне войти со свечой и под свод этого склепа, ископанного глубоко в плотном песчаном грунте. Там, в глубине усыпальницы, смутно чернели целые штабели узких гробов, поставленных друг на друга.

Нижних-то... В конце концов раздавит так, — со стесненным сердцем оказал я Настоятелю.

Что за беда? Братья ведь. Безымянный прах!.. Избранные свыше, как вы знаете, сохраняются на века в виде мощей. Прочие же постепенно истлевают, претворяются в пыль земную... Так что же, если и смешается?

Никакого запаха тлена в пещере не ощущалось. Останки умерших, действительно, очень долго не поддаются распаду в этом прохладном мраке... Изможденные тела псково-печерских старцев столь сухи и жилисты, так приуготовлены постами к нетленности, что превращение их здесь в мощи никого не удивляет: ни людей верующих, ни строгих рационалистов.

Мы долго шли с Настоятелем извилистым подземным коридором. От него кое-где ответвлялись боковые ходы. В иных тупиках или расширениях коридора устроены были небольшие храмы-часовни, горели лампады перед иконостасами. Сохранились и погребения выдающихся светских людей, пожелавших успокоиться здесь, в монастырском некрополе, в псковских Печорах...

Заметил я несколько склепов аристократических родов, например, баронов Медем. Их последняя представительница по женской линии, уже глубокая старуха, собрала во времена буржуазного правительства в Эстонии со всего бела света останки своих родственников, дальних и близких, привезла их в Эстонию и похоронила в подземельях Псково-Печерской обители, здесь же вскоре легла и сама, с сознанием выполненного семейного долга. А монастырь, переживший Вторую мировую войну, отошел от Эстонской республики к Псковской области.

Настоятель, сам знаток российской старины и художник, рассказывал мне о старейших могилах в своей обители. По его словам, еще за четыре столетия до основания монастыря (существует же он по летописи с 1472 года), приходили сюда, в глубокое Запсковье, киевско-печерские старцы-отшельники времен владимировых и ярославовых, находили природные «явленые» пещеры в здешней прекрасной лесной пустыне и доживали в этих пещерах свой век с обетом молчания и уединения. Тела их клали в дубовые колоды и погребали в пещерных нишах, по соседству с жилищами братьев.

— Иногда наталкиваемся на могилу девяностолетней давности, — говорил Настоятель. — Вот эта, к примеру...

Все могильные ниши замурованы здесь превосходно выполненными керамическими плитами местного, монастырского изготовления. Научил своих монахов этому искусству отец Корнилий, настоятель монастыря в XVI столетии. При нем и прославилась на Руси Псково-Печерская обитель, возникшая на рубеже Русской земли с владениями Ливонского рыцарского Ордена, верстах в двадцати от Старого Изборска с его знаменитой крепостью.

Псково-печерское монастырское предание о гибели отца Корнилия, несколько отличается от летописного. По летописи, царь Иоанн Грозный повелел заточить настоятеля в темницу, пытать и казнить как пособника бегству князя-воеводы Андрея Курбского. Здешнее же монастырское сказание рисует событие так: получив донос о бегстве Курбского, царь Иоанн сам поспешил в великом гневе к Печорам, услыхав, что отец Корнилий посмел дать кратковременный приют опальному воеводе на пути того к литовцам. Сойдя с коня у монастырского храма Николы Ратного, царь, в припадке ярости, собственноручно снес саблей голову отцу Корнилию, когда псково-печерский Настоятель вышел встречать своего державного гостя монастырскими хлебом-солью. После же содеянного, опамятовав, царь подхватил тщедушное обезглавленное тело игумена и в ужасе бежал с ним вниз, от церкви Николы Ратного к Успенскому храму. С тех пор и до наших дней дорожка эта, устланная каменными плитами, зовется в псково-печерской обители «кровавой». Мне так и объяснил встречный монах: дескать, дойдете кровавой дорожкой до Корнилиевых стен...

Корнилиевыми называют в монастыре высокие, с волнообразной кромкой стены, взлетающие со дна глубокой лощины по обеим ее склонам вверх, к сторожевым башням, будто символизируя этим плавным движением каменных масс взлет ангельских крыл. Восстановил стены и башни из развалин уже после войны мой собеседник, Настоятель, отец Алипий, — мудрец, мастер кисти и хозяин, самолично водивший меня по своим подземным владениям.

Мы заметили, что одна керамическая плита, закрывавшая нишу, покосилась и отошла от стены. Настоятель нахмурился.

— Может упасть и разбиться. А ведь очень стара и хороша. Сотни их у нас здесь, а двух вполне одинаковых нет. Надобно спасать!

Сильной рукой он, отдавши мне фонарь, попытался было один выпрямить плиту-керамиду, как их тут называют, но та поползла вниз. Я оставил фонарь и свечу, поспешил на помощь. Вдвоем мы осторожно опустили плиту на грунт и прислонили к песчаной стенке. Из открывшегося черного отверстия потянуло еще большим холодом. Поистине, это было дуновение могильное!

Тут как раз — одно из старейших захоронений, — говорил Настоятель. Он нагнулся, перешагнул во мрак приоткрывшегося склепа, подал мне руку и помог последовать за ним. Я ничего не видел в этой тьме. Голос моего спутника звучал глухо, и была в нем некая торжественность.

Вот где можно воочию увидеть, что есть человек! — услышал я. — Приглядитесь получше... Тут положили его в гробу-колоде восемь ли, девять ли столетий назад. И теперь... Вот он, след его земной!..

Настоятель наклонился, шурша длинной своей рясой, пошарил рукой по песчаному дну или поду пещеры, и вдруг я увидел во мраке его ладонь, поднимающую со дна нечто слабо святящееся, фосфоресцирующее. Пальцы Настоятеля разжались, легкие искорки этого загадочного света редкой струйкой пролились вниз и померкли.