С «Былым и думами» к художнику пришла «мировая слава» (из речи в 1855 г. лидера чартистов Э.-Ч. Джонса). Выход новых их глав, переводов, других изданий Герцена вызывает поток откликов в мировой печати, становясь выдающимся явлением литературной жизни Европы. В своей совокупности отзывы улавливают некоторые черты того «шага вперед», который был сделан этим произведением в художественном развитии человечества: фиксируется распространение «проницательного» реалистического анализа на новые срезы действительности («общественно-политическая жизнь до ее высших сфер»), острота саркастического отрицания всей николаевской системы и изображение «глубокой, интенсивной интеллектуальной жизни, богатой и разносторонней работы мысли» передовых людей. Отмечается «соединение достоинств романа и истории», «пламенная энергия» слога. За строками повествования возникает цельная, полная духовной силы и благородства, покоряющего человеческого обаяния фигура автобиографического героя. Гюго, прочитав том I французского перевода, пишет Герцену: «Ваши воспоминания — это летопись чести, веры, высокого ума и добродетели... В вас виден неустрашимый боец и великодушный мыслитель».
В 1871 г. польский писатель Ю. Крашевский в статье о Герцене решительно заявляет, что он «как писатель-художник мало имеет равных или даже никого на одном с ним уровне Россия не поставляла». «Он создал свободную литературу», заговорившую «во имя народа». «Стиль огненный, гибкий, остроумный, живой, красочный, свободно-неповторимый. Мысль и чувство будят симпатию и притягивают к себе. Власть могучей наблюдательности, этого живописания, которое он охватывает духом, — не меньшая». В большинстве отзывов эти свойства творчества Герцена осознаются как проявление национального своеобразия русской литературы и его высшее выражение. Герцен занял «первостепенное положение в среде лучших современных европейских писателей...» — резюмируют в 1870 г. «Отечественные записки».
Экстраординарный по широте резонанс отразил и еще одну особенность роли Герцена в движении европейской литературы середины XIX в. Деятельность его знаменовала не только выход русского реализма на авангардные рубежи познания человека в активном единстве с историей, расширяла сферу реалистического исследования до идеологических измерений характера. Свои художественные открытия писатель вводил в мировой литературный процесс непосредственно, и притом именно как принадлежность русской передовой культуры, сливая ее с европейским культурным потоком в самой материальной, языковой плоти.
Дело в том, что Герцен с 1848 г., когда в России на его творчество был наложен цензурный запрет, часть своих произведений писал по-французски. Среди них «О развитии революционных идей в России», «Русский народ и социализм» (1851), «Новая фаза в русской литературе» (1864). Мы уже упоминали о множестве переводов (отчасти, добавим, и автопереводов). Достаточно сказать, что «С того берега», большинство «Писем из Франции и Италии» впервые увидели свет на немецком и французском языках. Произведения Герцена, таким образом, сразу по их появлении становились непосредственно фактами общеевропейского литературного процесса, не теряя вместе с тем своей оригинальности и национальной самобытности. Необычность и значительность этого феномена, отмечавшиеся постоянно в западной критике, Ж. Мишле еще в 1851 г. определил так: «Он пишет на нашем языке с героической мощью, которая раскрывает его анонимность и повсюду обнаруживает великого патриота».
Завоевывая европейскую трибуну, писатель использует ее и для того, чтобы познакомить мир с русской литературой в целом, с ее историей как закономерным процессом роста освободительных потенций искусства, отражающим своеобразие духовной жизни общества, протест и чаяния народных масс (помимо названных, статьи «La Russie», 1849; «Über den Roman aus dem Volksleben in Rußland», 1857, и др.). В значительной мере благодаря критической деятельности Герцена русская литература — литература Пушкина и Гоголя, Лермонтова, Грибоедова и Тургенева — входит в сознание передовой интеллигенции мира как искусство беспощадного анализа и гневного отрицания, гуманистического пафоса и нравственного поиска, неразрывно связанное с потребностями жизни и революционной борьбы.
Герценовская концепция русской литературы оказала существенное влияние на характер ее освещения в европейской критике (Э.-М. Вогюэ, Э. Пардо-Басан, Г. Брандес и др.). Более того, она во многом открывала этот новый поэтический материк для мирового эстетического сознания. И само революционно-реалистическое творчество Герцена в таком широком контексте обретало особенную силу воздействия как закономерный плод предшествующего национально-культурного развития, исторических потребностей народа. После сказанного неудивительно, что уже в 1859 г. ежегодник немецкого энциклопедического словаря в обширной статье о Герцене подчеркивает его влияние на французскую и английскую литературы.
Следует особо отметить преобладающее и многостороннее влияние реализма Герцена на славянские литературы. Здесь оно подкреплялось близостью общественных задач, потребностями национального освобождения, центром защиты которого был «Колокол». Творчество Фрича и Я. Неруды, Желиговского и Крашевского, Марковича и Каравелова, как и других славянских писателей-демократов, развивалось под прямым, декларируемым ими воздействием его художественного опыта в сопряжении человека и истории, в реалистическом изображении народа и его защитников.
Поэтический мир Герцена воспринимался передовым эстетическим сознанием Запада и как родственный, растущий изнутри европейской гуманистической культуры, и вместе с тем как привнесенный извне, поражающий «грубой русской откровенностью», революционной непримиримостью в отрицании идеологических устоев деспотизма, «прямотой сердца и языка». В этом двуедином качестве он вошел значительным элементом в плодоносную почву художественной традиции, на которой в конце века выросли такие явления (казалось бы, не вполне объяснимые в натуралистическом и модернистском окружении), как героическая активность и духовный поиск героев Р. Роллана, как иронически-философская углубленность анализа действительности у А. Франса. В названных случаях, кстати, непосредственная (а не только стадиально-типологическая) связь, живой творческий интерес засвидетельствованы самими французскими писателями.
Роллан также оставил документальные свидетельства, подтверждающие еще одну важную закономерность: герценовская «поэзия мысли» послужила как бы эстетическим посредником и к восприятию на Западе последующих художественных открытий русского реализма. Так, прочитав в 1887 г. повесть Герцена «Поврежденный» (1851, изд. 1854), где с беспощадной трезвостью развертывались мучительные и скорбные духовные противоречия героя, его разочарование в цивилизации, развитие которой ведет лишь к усилению гнета, юный Роллан записал в дневнике: «Толстой в зародыше».
Эта роль эстетического посредника была следствием того, что творческие новации Герцена лежали на магистральном пути отечественного художественного развития, стали его неотъемлемой ступенью. На опыт Герцена в реалистическом воссоздании жизни интеллекта как основной сферы изображения героя уже с середины 40-х годов ориентировались Некрасов в лирике и Салтыков в повестях, его учитывал в своей формирующейся романной структуре Тургенев. В 60-е же годы в сложные соприкосновения с социально-идеологическими принципами типизации Герцена, с его поэтикой духовного поиска вступают также Достоевский и Толстой, Чернышевский, Помяловский и Лесков. Структурные открытия писателя становятся одним из существенных внутрилитературных факторов в формировании многообразия типов русской классической «интеллектуальной прозы». Именно поэтому для западного читателя путь к восприятию художественных глубин романов Достоевского и Толстого в конце века существенно облегчался предшествующим знакомством с философской поэтикой Герцена. А их творения бросали в свою очередь новый свет на перспективность этой поэтики.