Кроме «маленького», забитого человека чиновника другой социально-психологический тип проходит через ряд повестей молодого Достоевского — тип «мечтателя», которого скудость окружающей жизни заставляет с головой уйти в созданный воображением искусственный, фантастический мир, неизбежно рушащийся при столкновении с действительностью. Впервые намеченный в повести «Хозяйка» (1847) образ «мечтателя» становится с этого времени сквозным, центральным для большинства произведений, написанных Достоевским в 1847—1849 гг., в период его участия в собраниях петрашевцев (цикл фельетонов «Петербургская летопись», 1847; «сентиментальный роман» «Белые ночи», 1848; повесть «Неточка Незванова», 1849).

В «Хозяйке» впервые получила философско-романтическое преломление важнейшая для всего позднейшего творчества Достоевского тема взаимоотношений интеллигенции и народа. Интеллигенту-«мечтателю» Ордынову здесь противопоставлена влекущая его к себе сложная и загадочная стихия народной жизни, воплощенная в окруженных фольклорными ассоциациями образах «слабой сердцем» красавицы Катерины и держащего ее в своей власти мрачного купца-старовера Мурина.

Жизнь современного ему общества (и в особенности жизнь большого города), по Достоевскому, неизбежно порождает тип «мечтателя». Но душа петербургского «мечтателя» — душа капризная, неустойчивая, лишенная внутреннего равновесия. Возвышенная романтика может соседствовать в его мечтах с самой грубой прозой — мстительностью, властолюбием, непомерной гордостью, презрением к другим. Фигуры «петербургских мечтателей» — молодого человека и девушки из городской разночинной среды — стоят в центре «сентиментального романа» «Белые ночи» (1848). Здесь, как и в незаконченной «Неточке Незвановой» рассказ о трагических метаниях «мечтателей» перерастает в своеобразную лирическую исповедь, обогащенную светлыми и задушевными пушкинскими мотивами, в исповедь, где раскрыт сложный процесс воспитания чувств и звучит тончайшая «музыка души» главных героев.

Годы каторги и солдатской службы надолго прервали литературную деятельность Достоевского. В то же время размышления над причинами трагедии, пережитой им и другими петрашевцами, а также над поражением революции 1848 г. на Западе, с одной стороны, глубокое приобщение в Сибири к жизни и духовному миру простого русского человека — с другой, привели к перелому в мировоззрении писателя, который начался в годы каторги и окончательно определился в 1860—1864 гг.

Достоевский остро переживает в Сибири трагическую разобщенность русской интеллигенции и народа. Чувство этой разобщенности, о чем Достоевский рассказал в «Записках из Мертвого дома» (1860—1862), он постоянно мучительно ощущал в остроге. И в то же время его поражает не слабость народа, а присутствие в нем своей, особой силы и правды. Народ не «чистая доска», на которой интеллигенция имеет право писать свои письмена (к такому выводу приходит автор), он — не объект, а субъект истории. Любая попытка навязать идеалы, не опирающиеся на глубинные слои сознания народа с его совестливостью, потребностью в общественной правде, заводит личность в порочный круг, казнит ее нравственной пыткой и муками совести.

Эти выводы привели не только к углублению демократизма писателя, они обострили его размышления над личностью человека буржуазной эпохи. С трагическими размышлениями над ней связана противоречивость общественной позиции писателя, определившаяся после возвращения его из Сибири в Петербург.

Свою сложившуюся в 60-е годы общественно-политическую программу братья Достоевские назвали «почвенничество»; центральный пункт ее — ожидание «нового слова» русской истории от народа. Задачу образованных слоев писатель видит, с одной стороны, в просвещении народа, а с другой — в нравственном сближении с «почвой», в восприятии основ исконного мировоззрения народа, выработанного им и стойко сохраненного, несмотря на века крепостнического и чиновничьего гнета. Чувство органической связи всех людей между собой, рождающее братское сочувствие каждого человека другому, готовность добровольно прийти ему на помощь без насилия над собой и умаления собственной свободы, Достоевский позднее определяет как основу «социализма народа русского». Подобные воззрения он противопоставляет как «мечтательному», утопическому, так и «политическому», революционному социализму русских народников и европейских социалистов.

В Сибири развилась тяжелая нервная болезнь писателя — эпилепсия. Но постоянная необеспеченность, лихорадочный темп работы, припадки болезни — все это лишь удесятеряло титаническую энергию писателя, силу его художнического воображения.

Первые произведения Достоевского после каторги — повесть «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели» — внешне примыкают к «провинциальной хронике» — распространенному жанру русской литературы второй половины 50-х годов (классической вершиной его были «Губернские очерки» Щедрина). Но Достоевский и здесь глубоко оригинален. Насыщенная комическими красками провинциальная хроника перерастает у него в трагедию, ее заурядные бытовые конфликты обретают психологическую сложность и глубину. Сюжет «Дядюшкина сна» носит водевильный характер: используя слабоумие старого князя, Марья Александровна, «первая дама в Мордасове», пытается выдать за него свою дочь. Но каждый из персонажей в ходе рассказа (как это вообще характерно для Достоевского) постоянно меняется, и готовая уже сложиться у читателя оценка его неожиданно тут же опровергается. «Положительные» и «отрицательные» персонажи меняются местами. Слабоумный князь, не переставая быть жалким и комичным, обретает черты рыцарства, становится воплощением обиженной и беспомощной человечности.

Еще большую определенность метод изображения человеческой личности, исходящий из того, что каждая однозначная оценка ее относительна, так как она может заключать в себе множество противоречивых свойств, для всестороннего охвата которых нужна не «арифметика», а «высшая математика», получает в повести «Село Степанчиково и его обитатели». Герой ее, Фома Опискин, — озлобленный и невежественный приживальщик в доме богатого генерала, русский Тартюф, ханжа и пустослов — оказывается неизмеримо шире всех этих определений. В нем таится гениальный актер — лицедей, «переигрывающий» всех других персонажей повести. За нелепыми и вздорными,

на первый взгляд, выдумками и капризами Фомы скрывается огромная, приобретенная и развитая годами психологическая наблюдательность, тончайшее знание людей и обстоятельств, блестящее владение сознательно надетой маской.

Появление книги о царской каторге — «Записок из Мертвого дома» было воспринято как событие литературной и политической жизни. Героем-рассказчиком «Записок» автор по цензурным соображениям сделал Александра Петровича Горянчикова, осужденного на каторгу за убийство жены. Но уже современники — и вполне закономерно — восприняли этот образ как автобиографический: выведя в предисловии фигуру Горянчикова, писатель позднее с ней не считался, строя повествование как рассказ о судьбе не уголовного, а политического преступника, насыщенный личными признаниями, размышлениями о передуманном и пережитом. «Записки» — не просто автобиография, мемуары, это уникальная по жанру книга о народной России, прообраз литературного документализма XX в.

Одна из важнейших идей «Записок из Мертвого дома» — идея громадных исторических и нравственных потенций народной России. Автор принципиально отвергает романтическо-мелодраматическое отношение к преступнику и преступному миру. Он создает яркую и пеструю галерею человеческих характеров — сильных, но искалеченных людей. Они в большинстве своем носители не худших, а лучших народных сил, бесплодно растраченных и погубленных из-за дурного и несправедливого устройства жизни.

«Плебейский» гуманизм, проявляющийся в отношении к каждому — пусть самому презренному — парии общества, Достоевский противопоставляет жестокости, бездушию и черствости тюремной администрации и официальных верхов.

Принципиальное для Достоевского значение имеет в «Записках» проблема среды. Как все писатели-реалисты XIX в., он признает громадное значение социальных и культурно-исторических условий, всей нравственной и психологической атмосферы внешнего мира, определяющих характер человека, его сокровенные мысли и поступки. Но вместе с тем он страстно и убежденно восставал против фаталистического представления о среде как об инстанции, апелляция к которой позволяет оправдать поведение человека ее влиянием. Он был глубоко убежден, что влияние среды не освобождает человека от нравственной ответственности перед другими людьми, перед миром.