Одним из первых Достоевский верно почувствовал, что восстание против старой, буржуазной морали посредством простого ее выворачивания наизнанку не ведет и не может привести ни к чему хорошему. Объективно лозунг «все дозволено» представляет собой апологию зла, более агрессивную, злобную форму той же буржуазности.
Необычайно чутко, во многом пророчески Достоевский понял уже в XIX в. еще больше возросшую сегодня роль идей в общественной жизни. С идеями — по его убеждению — нельзя шутить. Они могут быть благотворны, но могут оказаться по своему реальному смыслу и ядовитыми трихинами, разрушительной силой как для отдельного человека, так и для общества в целом. Эта мысль выражена в эпилоге романа — в символическом сне Раскольникова.
Картина пореформенной ломки русского общества, наблюдения над жизнью мещанско-разночинных слоев городского населения его эпохи раскрыли перед Достоевским опасность, скрытую в положении этих слоев. Они легко оказывались жертвой соблазнов нового, капиталистического развития, впитывали яд индивидуализма и анархизма. И тогда кризис традиционной морали, сознание относительности старых общественных и нравственных норм зачастую рождает у молодежи вместе с протестом и волей к борьбе разрушительные, реакционные настроения и идеалы, буржуазно-анархистские по своему объективному социальному содержанию.
Роман «Преступление и наказание» насыщен контрастами света и тени, его самые трагические и впечатляющие эпизоды разыгрываются в трактирах и на грязных улицах, в гуще обыденности и прозы — и это подчеркивает глухоту страшного мира, окружающего героев, к человеческой боли и страданию. Как в трагедиях Шекспира, в действии романа принимают участие не только люди, но и стихии, выступающие как силы то дружественные, то враждебные людям. Существенную роль играют многочисленные числовые и философские символы, освещающие скрытый на поверхности глубинный смысл происходящего.
Но как сохранить те блага, которые несет обществу освобожденная личность, и в то же время избавить и ее саму, и человечество от антиобщественных, отрицательных начал и задатков, которые порождает буржуазная цивилизация? Вопрос этот постоянно вставал перед автором «Преступления и наказания» и во время создания этого романа, и позднее. Однако при всей своей гениальности писатель ни здесь, ни в других своих романах не смог нащупать верного пути к его решению. Отсюда апелляции Достоевского к смирению, призванному, по мысли романиста, обуздать дремлющие на дне ума и сердца «свободной» личности разрушительные задатки и способствовать ее духовному возрождению. Самому романисту нередко представлялось, что в призывах к внутреннему просветлению, к очищению личности посредством «смирения» состоит тот последний, главный вывод, который вытекает из его художественного анализа трагической нескладицы современного ему бытия. Но Достоевский был слишком могучей, титанической личностью, чтобы поэзия душевной кротости, смирения и страдания могла сделать его глухим к грозным и мятежным порывам человеческого духа.
Раскольников — трагическое лицо, в его сердце и в сердцах других героев-отрицателей разворачивается на наших глазах борьба добра и зла. Но отсюда никак не следует, что Достоевский, подобно писателям-модернистам, поэтизирует зло. Ибо писатель ценит в своих главных героях другое: их непримиримость к историческому застою, нравственную неуспокоенность, способность жить не одними узкими вопросами своего личного существования, но большими, тревожными вопросами жизни всех людей, остро ощущать необходимость коренных исторических перемен, которые бы помогли сдвинуть человечество с мертвой точки. В творчестве великого романиста — при всех присущих ему исторических противоречиях — с необычайной силой отразились атмосфера постоянного высокого духовного горения, глубина и широкий размах философских, социальных и нравственных исканий, которые сложная переходная эпоха его жизни пробудила как в образованных слоях русского общества, так и в самой гуще широких масс пореформенной России, нараставшее в них острое чувство социального неблагополучия, пробуждение сознательного, аналитического отношения к жизни, стремление к пересмотру старых патриархальных норм поведения и морали, страстную решимость добраться мыслью «до корня», до самой глубины существующей социальной неправды. Вот почему те герои-отрицатели в романах Достоевского, искания которых, какой бы парадоксальный характер они ни принимали, питаются искренним, бескорыстным стремлением разобраться в сложных загадках жизни, мучительно выстрадав свою личную правду, сохраняют большое поэтическое обаяние, они не уступают в этом отношении противопоставленным им романистом персонажам, воплощающим поэзию душевной кротости, чистоты сердца, тихого, радостного приятия мира. В обоих этих противоположных — и в то же время взаимосвязанных, неотделимых друг от друга — полюсах национальной жизни писатель ощущал биение живого пульса России. Именно диалектика борьбы и столкновения характеров, а не изображение царства мирного покоя и завершенности, составляет живую основу его великого и требовательного реалистического искусства.
И все же в том особом повороте, который получило в «Преступлении и наказании» изображение трагических блужданий личности, брошенной в водоворот капиталистической цивилизации, была своя серьезная слабость.
Эпоха развития капитализма в России, как и везде, исторически закономерно порождала немало социальных исканий анархистского толка, различного рода реакционных кризисов мысли. Эту неотъемлемую составную часть духовной атмосферы своей эпохи с предельной остротой и чуткостью уловил, воспроизвел и проанализировал в своих романах, начиная с «Преступления и наказания», Достоевский-художник. Но эта же эпоха вызвала у передовой части русской интеллигенции стремление разрушить старое общество, основанное на неравенстве и эксплуатации. Она породила величайшее самоотвержение и мужество демократической молодежи в борьбе с самодержавием, горячую преданность русских революционеров интересам народа. В сознании же Достоевского оба эти исторических потока трагически сливались. В своей критике буржуазного индивидуализма и аморализма он не мог провести водораздел между анархией и революцией, между трагическими духовными блужданиями человека-одиночки и чуждой всякого анархического оттенка, светлой и благородной самоотверженностью революционной мысли, обращенной к народу. Поэтому, призывая образованное общество к соединению с «почвой», он не умел отделить идеи национально-народной России от идеологии России официальной, а тщетно пытался отыскать утопические пути, которые укрепили бы связь народа и самодержавия и вдохнули бы в идеи и учреждения старой, самодержавной России новую историческую жизнь.
Достоевский утверждал вслед за славянофилами, с одной стороны, и Герценом — с другой, что история России имеет «другую формулу», чем история тех народов Запада, которые успели к середине XIX в. далеко уйти вперед по пути буржуазного развития, и в соответствии с этим пытался нащупать в реальной истории страны такие факторы и силы, которые обеспечили бы для родины возможность развития по иному, антибуржуазному пути.
Но, призывая имущие классы и интеллигенцию преклониться перед «народной правдой», Достоевский не видел того, что реальный облик народа и содержание его «правды» в пореформенную эпоху, в условиях развивавшейся в России борьбы классов, не могли остаться неизменными. Мучительные и тяжелые социально-экономические процессы, совершавшиеся в русской пореформенной деревне, толкали крестьянство на путь брожения и массового протеста, на борьбу с помещиками и самодержавием. В городах же рос и формировался российский пролетариат, которому в будущем предстояло создать революционную марксистскую партию, возглавить трудящихся и повести их на штурм самодержавия. Трагедия Достоевского состояла в том, что он не хотел замечать всей глубины этих исторических перемен.
Вера писателя в возможность для русского человека пути развития, отличного от западного, буржуазного пути, отразилась в романе «Игрок» (1866). Достоевский рисует здесь обобщенные характеры англичанина, француза, представителей ряда других европейских национальностей — и на фоне их образ русского учителя Алексея Ивановича. Не только историческую слабость, но и историческую силу русской жизни и русского человека романист усматривает в том, что его нравственный облик не успел отвердеть, приобрести черты законченной определенности. В русском человеке при всей сложности и трагизме его исканий, в отличие от буржуазного, западного, Достоевский ценит открытость будущему, преобладание динамического начала, способность к изменению и развитию, придающие ему потенциальную неограниченность, живую неисчерпаемость внутренних возможностей.