Но в среде молодого поколения автор различает и иные, более сложные, трагические фигуры. Таков Кириллов: восстание против унижающей человека власти бога толкает его на самоубийство, которое он рассматривает как проявление высшей свободы личности перед лицом играющих ее жизнью, чуждых ей сил. Горячая любовь к России, ее народу (из низов которого он вышел), гуманистическое сострадание к людям переполняют сердце убитого заговорщиками Шатова. Наконец, самый сложный образ романа — Ставрогин — один из последних в литературе XIX в. трагических выразителей темы романтического «демонизма». Это человек острого, аналитического ума и большой внутренней силы, полный сжигающей его ненависти к лицемерным устоям общества, в котором он вырос и воспитывался. И в то же время анархическое отрицание старой, лицемерной морали побудило Ставрогина в молодые годы, бросив ей вызов, погрузиться в разврат. В это время он совершил отвратительное преступление, мысль о котором позднее никогда не покидала его, — насилие над полуребенком, девочкой Матрешей. Рассказ об этом преступлении и вызванных им муках совести составляет содержание особой главы романа — «У Тихона» (так называемой «Исповеди Ставрогина»), которую редакция журнала М. Н. Каткова «Русский вестник», где впервые был опубликован роман, исключила при печатании «Бесов», сочтя ее слишком смелой. Ставрогин посещает престарелого архиерея Тихона (образ которого навеян личностью русского религиозного писателя XVIII в. Тихона Задонского) и читает ему свою исповедь, которую он намерен (хотя так и не решается на это) опубликовать всенародно. Он делает попытку искупить свой грех, женившись на хромой и юродивой, но чистой душой Марии Лебядкиной, ищет новых любовных приключений, блуждает по всему свету, пытаясь найти рассеянье то среди восточных мудрецов и афонских монахов, то в обществе Петра Верховенского и швейцарских эмигрантов. Но все это не увлекает Ставрогина надолго. В сердце он неизменно чувствует ту же роковую пустоту, его постоянно мучает больная совесть. Став виновником гибели не только Матреши, но и Хромоножки, искалечив жизнь двух других героинь — Марьи Шатовой и Лизы Дроздовой, Ставрогин на последних страницах романа кончает с собой.

Так же как от «человека из подполья», как от Раскольникова с его теорией «героев» и «толпы», от Ставрогина тянутся нити к галерее позднейших индивидуалистически настроенных героев в романе XX в. от К. Гамсуна, Т. Манна и А. Жида до А. Камю.

Рассказ в «Бесах» ведется от лица хроникера, который является не только очевидцем и летописцем описываемых в романе кровавых и мрачных событий, но и второстепенным действующим лицом и представляет собой тип городского обывателя. Но нередко точка зрения рассказчика на изображаемое сменяется авторской позицией. Смена и совмещение разных точек зрения на описываемые события вообще характерны для Достоевского, успешно добивавшегося таким образом особой выпуклости и достоверности, своего рода «стереоскопичности» изображения.

«Бесы» были восприняты современниками в ряду тогдашних охранительных, антинигилистических романов, направленных против освободительного движения. И до сих пор буржуазные реакционеры и мещане-обыватели на Западе пытаются опереться на Достоевского — автора «Бесов» в борьбе против коммунизма. Но К. Маркс еще в 70-х годах XIX в. раз и навсегда провел ясную и четкую разделительную черту между мелкобуржуазным анархизмом Бакунина и Нечаева, их релятивизмом в политике, этике и эстетике, программой мещанского вульгарного казарменного коммунизма и чуждой какой бы то ни было тени этического релятивизма, глубоко чистой и благородной по своим целям, политическим методам и средствам борьбы программой революционной марксистской партии.

И в «Бесах», несмотря на идейную противоречивость романа, Достоевский остался глубоким художником-психологом, он сумел разглядеть многие из тех реальных опасностей, которые грозили человечеству в будущем. Писатель не знал научного социализма и относился предубежденно к деятелям тогдашнего освободительного движения. Поэтому он не смог в «Бесах» (как и в других своих романах) провести грань между нечаевцами и «молодыми штурманами будущей бури», о которых с восхищением писал Герцен, между революционным социализмом и различного рода мелкобуржуазными, анархическими настроениями, ярким выражением которых была, по оценке Маркса и Энгельса, нечаевщина. Но Достоевский во многом верно разглядел те болезненные и опасные тенденции, которые были присущи иным участникам тогдашнего освободительного движения. Подлинный смысл и уроки «Бесов» по-настоящему раскрылись для человечества в свете опыта XX в. Достоевский сумел зорко разглядеть и подвергнуть художественному исследованию зачаточные, утробные формы такого явления, получившего особое распространение в условиях общественно-политической жизни XX в., как политическая реакция, выступающая под флагом «революции», какими бы лозунгами, правыми или «левыми», она при этом ни прикрывалась. Художественно-психологический анализ, данный в «Бесах», явился важным уроком для человечества в годы борьбы с фашистской чумой. И сегодня этот роман остается ценным оружием в борьбе передового человечества с любыми Верховенскими и Шигалевыми, с экстремизмом как правого, так и «левого» типа, с политическим тоталитаризмом, сталинщиной, казарменным коммунизмом, с эстетизацией зла и насилия в политике и культуре.

Не случайно, в то время как героическая революционная молодежь 70—80-х годов XIX в. и ее идейные руководители гневно отказались признать в героях «Бесов» хотя бы отдаленное сходство с собой, представители русских декадентских кругов начала XX в. — Д. С. Мережковский, А. Л. Волынский, В. И. Иванов, Л. Шестов и др. — наоборот, не без восхищения узнали в героях «Бесов» самих себя, ощутили свое близкое психологическое сродство с ними. И позднее жизненная философия героев «Бесов» и их идейные блуждания вызвали пристальное сочувственное внимание буржуазной интеллигентской «богемы» XX в.

Еще до того, как Достоевский задумал «Бесов», он мечтал написать цикл романов «Атеизм» (на последующей стадии размышлений — «Житие великого грешника»), посвященный изображению жизненного пути и идейных блужданий современного человека, его метаний между добром и злом, верой и неверием, религией и атеизмом. Этот грандиозный замысел стал питательной почвой не только для «Бесов», но и для двух последних романов. В «Подростке» (1875), отталкиваясь от «Детства» и «Отрочества» Толстого, Достоевский поставил задачу в противовес Толстому обрисовать сложный умственный и нравственный путь развития русского юноши из общественных низов, рано узнавшего изнанку жизни, страдающего от всеобщего «беспорядка» и социального «неблагообразия». Решив вступить в поединок с враждебным ему обществом, герой романа Аркадий Долгорукий, незаконнорожденный сын дворянина Версилова и дворовой крестьянки, хочет утвердить себя и добиться признания окружающих людей с помощью завоевания богатства и власти. Но здоровые, лучшие силы его натуры помогают Аркадию преодолеть соблазны новой, капиталистической эры. Знамением переходной, беспокойной эпохи являются и другие типы романа — отец Аркадия, страстно тоскующий по идеалу «русский европеец» Версилов, испытывающий чувство «любви-ненависти» к красавице Ахмаковой; крестьянин-странник Макар Долгорукий; опустившиеся дворяне-аристократы, дельцы, аферисты; страдающая и гибнущая во мраке нужды и поисках для себя новых социальных и нравственных путей русская молодежь.

Последний, самый грандиозный по замыслу роман Достоевского «Братья Карамазовы» (1879—1880) был задуман как широкая социально-философская эпопея о прошлом, настоящем и будущем России, изображенными сквозь призму «истории одной семейки» и судьбы нескольких ее представителей. Рассказывая о трагическом разладе в семье Карамазовых, закончившемся убийством старика Карамазова, Достоевский изображает картины брожения всех слоев пореформенного русского общества, анализирует интеллектуальные искания интеллигенции.

Как и в «Бесах», автор переносит действие «Карамазовых» в провинцию — на этот раз не в губернский, а в отдаленный от центра небольшой уездный городок. Он стремится показать, что болезненные социально-психологические процессы перестали быть «привилегией» Петербурга, что они охватили в большей или меньшей степени всю страну. В России конца 70-х годов не осталось ни одного самого тихого уголка, где не кипела бы скрытая борьба страстей. Рядовое, заурядное, на первый взгляд, преступление сплетается воедино с вечными, общечеловеческими проблемами, над которыми бились и бьются веками сильнейшие умы человечества. А в провинциальном трактире никому не известные русские юноши спорят о «мировых» вопросах, без решения которых — как они сознают — не может быть решен ни один частный вопрос их личного бытия.