В мае 1823 г. Байрон переехал в Грецию, его вызвал туда так называемый Греческий комитет, организованный в Лондоне англичанами, которые были настроены достаточно либерально и в то же время действовали заинтересованно, в своих целях: английская поддержка Греции означала в конечном счете противодействие Австрии и России. Участие Байрона в этом движении стоило ему значительных организационных усилий, а также денежных средств, поскольку поэт взялся снабжать повстанческие силы оружием. Стихи, написанные во время пребывания в Греции — в Кефалонии и в Миссолонги, передают тревожное и мужественное состояние его духа: «В моих ушах, что день, поет труба, ей вторит сердце...»

В течение 1819—1824 гг. одна за другой печатались все новые песни «Дон Жуана», который может быть назван европейской поэтической энциклопедией конца XVIII — первой трети XIX столетия: перед читателем проходят незначительные и крупные общественные события, исторические лица. И все это представлено в беспощадно-ироническом свете, поэтому нападки британской прессы на Байрона стали еще более серьезными. С Байроном завели не только литературный спор, но и политическую тяжбу по конкретным проблемам европейской и английской политики, прежде всего третируя его как отщепенца.

Когда 19 апреля 1824 г. Байрон после случайного заболевания и неправильного лечения скончался, Временное греческое правительство во главе с Маврокордато объявило национальный траур.

Байрон в албанском костюме

Портрет кисти Т. Филипса. 1814 г.

Лондон. Национальная портретная галерея

Легкие Байрона были захоронены в Миссолонги, тело отправлено на родину. Но влиятельные лица, в том числе задетые или вовсе изничтоженные в «Дон Жуане», побудили английское правительство воспрепятствовать помещению останков поэта в национальной усыпальнице, Вестминстерском аббатстве, в так называемом «уголке поэтов». Последний покой Байрон нашел в своей родовой земле, неподалеку от Ньюстеда, в церкви городка Гекнолл.

«Англичане могут думать о Байроне все, что им угодно, однако другого такого поэта они не произвели» — это мнение Гёте отражает степень общеевропейского, общемирового интереса к Байрону, вспыхнувшего уже при его жизни и даже еще усилившегося после его кончины. Определяя черты, поражавшие современников в поэзии Байрона, Лермонтов подчеркнул «грустный безотчетный тон, порыв страстей и вдохновений». Безотчетная грусть, порыв в никуда, сознание, разъедаемое сомнениями, — все это достаточно общие черты романтической поэзии, выразившейся, однако, в творчестве Байрона с исключительной силой. Поэт как бы выворачивал свою душу наизнанку, чего, не прощая ему противоречий, не могли отрицать даже его литературные противники.

Уже в первых, пусть еще несамостоятельных, стихах Байрона проступает облик лирического героя, которым владеет смешанное чувство уязвленной и необоримой гордости, жажды жизни и ранней горечи: «О! Я не стар! Но мир, бесспорно, // Был сотворен не для меня!» Фоном и частичным объяснением подобного состояния в ранних стихах служат развалины родового замка, разорение. В «Паломничестве Чайльд Гарольда» те же развалины — только отправной рубеж: «Мой край родной, прости!» Руины целой Европы, точнее древнего европейского мира, проходят далее перед героем, соответствуя его состоянию, мотивируя это состояние, придавая ему масштаб поистине мировой скорби, певцом которой Байрон и был признан.

Герой «Чайльд Гарольда» после первых «биографических» строф, поясняющих его состояние и судьбу, становится только именем. Его оттесняет сам автор. Вернее, дистанция между героем и автором-рассказчиком почти совсем не соблюдается, автор знает героя интимно, как себя самого. Это одна и та же фигура, покрытая все тем же «гарольдовым плащом». Произносится монолог, развертывается дневник по мере того, как герой и автор, слитые до неразличимости в одно лицо, отправляются в путь — в пространстве и во времени. Байрон стал одним из родоначальников того непрямого самонаблюдения, которое культивировалось романтиками, а потом перешло в психологическую прозу реализма. Чем больше видит герой-автор, тем труднее объяснить его тягостно-тревожное состояние, и по мере нарастания этой необъяснимости Байрон, собственно, и становится романтиком. Поначалу в «Чайльд Гарольде» еще идет поиск причин и следствий непокоя в душе заглавного персонажа. Настойчиво, будто лейтмотив, звучит слово «Время». Автор следит за судьбой народов, за ходом истории — но теряет из виду направление, ориентир, приходя к мысли о вечной повторяемости событий («Историй многотомные деянья — в одной главе»).

«Чайльд Гарольд» сложился без предварительного плана, поэтому некоторая его разорванность, сбивчивость, фрагментарность носит вначале самый непосредственный характер. Затем, по мере того как Байрон работал над поэмой, та же «фрагментарность» становилась сознательно соблюдаемой стилистической особенностью. «Восточные поэмы», по признанию самого Байрона, тоже писались наспех, но и они «необъяснимыми» и «неизъяснимыми» были сделаны все-таки сознательно. Первая из этих поэм «Гяур» так и названа «фрагментом». Чтобы помочь читателю, автор, подобно Кольриджу, снабдил поэмы комментариями, однако эти ссылки на факты и источники призваны подтвердить все ту же вероятность невероятного, необъяснимость описываемого. Байрон двигался тут в магистральном русле романтизма, в направлении, которое философски разрабатывали романтики-теоретики, а творчески — романтики-поэты и, конечно, романтики-эссеисты. Для поэтического стиля Байрона тоже характерен своеобразный эссеизм, проявляющийся и в отрывочности, и в неуловимости как специально создаваемом впечатлении.

В России Байрона так и называли «певцом Гяура», «певцом Корсара»: именно в этих поэмах сформировался облик истинно «байронического» героя. В центре каждой из поэм все та же фигура, красочная, или, лучше сказать, ослепительно окрашенная в один цвет: неукротимости. Внутренние силы такого героя направлены к достижению одной цели — как правило, к мести, поводом которой обычно служит поруганная любовь. Но какая бы мотивация ни была дана действиям героя, она бледна, слаба, в конечном счете несущественна, ибо владеет героем дух, не знающий примирения. Самодвижение духа запечатлено в нескольких строках «Корсара», дающих концентрацию байронического мироощущения: «Коль дух неукротим, // В нем все — мятеж; скорбь слабым лишь одним!.. // Судьбы столь спешен шаг, // Что не узнать: с ней — небо? адский мрак?» (пер. Г. Шенгели). Данная строфа начинается вопросом «Как описать вихрь чувств, борьбу ума?», кончается «думой о Неизбежном» и представляет собой поэтическое эссе на ведущую романтическую тему, открытую у самых истоков эпохи Эдмундом Берком (глава о неизъяснимом в его трактате «О возвышенном и прекрасном», 1765) и законченную в пределах эпохи Де Квинси (эссе «Убийство как вид изящного искусства», 1827): добро и зло в мире и в душе, их «дозировка», их причинно-следственная связь. Эта строфа — один из краеугольных камней в основании, на котором воздвигается здание литературы века, и сама тема ведет затем через Бальзака, Эдгара По и Бодлера к Достоевскому. Рассуждая о «неизъяснимом», Байрон всматривается (в отличие от Вальтера Скотта) не в историю, а в индивидуальность. Неистовость и даже дикость шотландских горцев или сектантов-пуритан Скотт изображал как необъяснимое, непонятное лишь с точки зрения современного человека; в условиях другого времени то же самое оказывалось естественным и оправданным. А Байрон, воссоздавая красочную «восточную» обстановку, подыскивая выразительные детали, сам же все это оттесняет на второй план мощным потоком эмоций, неизъяснимых, по крайней мере, не укорененных в этой обстановке, ею не обусловленных.