Процесс расширения контактов (как в ходе колонизации, так и по мере роста торгового обмена) в XVIII в. имеет еще односторонний характер. Запад постепенно, хотя и фрагментарно и еще нецеленаправленно, познавал Восток, а Восток пока настороженно относился к западной цивилизации.

Более того, перед лицом вторжения чужеземцев приверженность традициям, обращение к древнейшим пластам культуры в странах Юго-Восточной Азии становятся одной из форм самозащиты. В этом проявилось стремление отстоять самобытность: свою философию, свои верования, художественные вкусы, свое понимание прекрасного.

Таким образом, в XVIII в. еще рано говорить о двухсторонних контактных связях культур Востока и Запада.

Ясно, что в подобных обстоятельствах в XVIII столетии не могло еще сложиться единство мирового литературного процесса. В литературах стран Ближнего Востока, Южной и Юго-Восточной Азии устойчиво держатся традиции предшествующих веков, сохраняются система жанров и эстетические каноны Средневековья. У арабских народов, в Иране, Индии, переживших пору расцвета литературы несколько веков назад, в XVIII в., как и в XVII в., литература живет как бы памятью об эпохе великих поэтов и постоянно возвращается к традиционным мотивам, но не только не обретает прежних масштабов, но нередко вырождается в простое повторение известных сюжетных ситуаций, тем и образов.

Средневековая традиция сказывается в главенствующей роли поэзии. Одно из характерных явлений эпохи — популярность в определенных кругах изысканной, усложненной по форме поэзии. Поэты персоязычной части Индии, Ирана, Средней Азии, Афганистана во многом следуют традиции писавшего на фарси поэта XVII в. Бедиля. В литературе на фарси возникло целое направление, названное его именем, — бедилизм — философская (суфийская) поэзия усложненной формы. Сходные явления наблюдаются и в поэзии других народов (рити-кави на хинди, «яванское возрождение» на Яве, поэзия «хитроумных строф» в Бирме и др.). Эту поэзию иногда сопоставляют с прециозной поэзией на Западе, с маринизмом и гонгоризмом.

Усложненность стиля, возобладавшая в поэзии, не могла не вызвать стремления противопоставить ему ясность и простоту. Отсюда — обращение к поэтике фольклора и к классическим традициям. Так, в Иране возникает поэзия «возвращения» — речь идет о возвращении к художественному опыту поэтов домогольской эпохи.

Во всех названных регионах — от арабских земель на Западе до Филиппин на Востоке — проза занимает подчиненное положение, сохраняет средневековый характер. Художественная проза во многих странах еще не обрела жанровой определенности, не выделилась из всевозможных исторических и географических описаний или культовых текстов. Одновременно в разных странах бытуют произведения народной литературы, частью в устном предании, частью уже записанные.

Особую зону занимают страны Дальнего Востока. В XVIII в. здесь, несомненно, выделяются литературы Китая, Японии, Кореи и культурно-исторически связанного с ними Вьетнама. Выдающиеся художественные памятники, созданные в то время, общий подъем в литературе этих четырех стран по масштабам сопоставимы с европейскими. Н. И. Конрад считал, что в XVIII в. существуют два главных региона, отмеченных художественными открытиями мирового значения, — это Европа и Дальний Восток. При этом Н. И. Конрад подчеркивал некоторые общие тенденции в развитии литературы этих двух регионов. Однако существенны здесь и отличия.

Прежде всего XVIII век не составляет в литературе стран Восточной Азии, как и в большинстве других регионов, особой эпохи. Новые тенденции в названных четырех странах проявились в разное время, начиная с середины XVII в. и даже еще с XVI в. Самое накопление этих качеств происходило неравномерно.

Новые буржуазные отношения в странах Дальнего Востока медленно, но пробивали себе дорогу. Правда, противодействие властей было упорным, а с середины XVII в. в Китае и Японии сопротивление новым веяниям даже усилилось. Это определяло тип культуры, не порвавшей еще связи со всем комплексом средневековых идей, образов, жанров. Как непримиримо сталкивались охранительные идеи и стремления к преобразованию, можно видеть на примере Кореи. Движение сирхак (за практическое знание), развернувшееся в Корее в XVII—XVIII вв., имело большое значение для освобождения сознания современников от средневековых догм. Одна из предпосылок этого движения — влияние европейской науки и техники, проникавшее частью через Китай и особенно через голландцев, неоднократно терпевших кораблекрушения у берегов Кореи. Новыми и революционными по воздействию были представления о Земле, о планетах, как они даны в системе Коперника.

Как утверждают корейские историки философии, прежде всего эти открытия подорвали «утверждавшееся на Дальнем Востоке в течение веков представление о Китае как центре мира, поколебали уверенность во всесилии неоконфуцианской мысли».

Это открытие мира деятелями сирхак внешне напоминает процессы, происходившие в европейской культуре эпохи Ренессанса. Вместе с тем движение сирхак и существенно отлично от ренессансного. Выросшее на почве острых социальных конфликтов, порожденных корейской действительностью, оно восприняло некоторые позитивные идеи «голландской науки», избирательно отразив искания и открытия в области естественных наук и не входя в контакт с философскими и эстетическими идеями европейского Ренессанса.

Рационалистическое объяснение мира постепенно побеждает в рассуждениях философов школы сирхак: один из выдающихся ее деятелей, Ли Ик (1682—1764), в своих рассуждениях о человеческом разуме четко выражает антифеодальную позицию. Перечисляя «шесть зол», которые, по его мнению, являются причиной бедствий для страны, он наряду с основными социальными моментами (рабство, сословное неравенство) отмечает и явления, порожденные этим строем (презрение к труду, одурманивание суевериями, производство предметов роскоши и т. д.).

Неравномерность мирового общественного и культурного развития, как правило, не ощущалась деятелями Востока. Но деятели сирхак уже понимали, что «голландцы» (другими словами — европейцы) ушли далеко вперед в изучении и осмыслении явлений природы. Если можно было оспаривать претензии католических миссионеров на знание истины, ибо здесь речь шла о религиозной системе, то подзорная труба, через которую можно было видеть спутник Юпитера, оставалась фактом неоспоримым. Тем не менее даже при такой очевидности научного авторитета Европы социальные обстоятельства, сила традиции, страх властей перед всяким иноземным влиянием, которое может подорвать эти традиции, оказывались сильнее — связи с Европой не только тормозились, но временами и полностью запрещались. Один из японских государственных деятелей того времени четко определил пределы этих связей: «Мораль Востока, техника Запада».

Но и в этих сложных общественных условиях в XVIII в. в странах Восточной Азии продолжается подъем, начавшийся в XVII в., выдвигаются замечательные поэты и прозаики, которых волнует судьба человека в современном им обществе, которые задумываются над тем, определяется ли жизнь человека фатально судьбой или реальными обстоятельствами.

Внимание к женской судьбе — одно из проявлений такого подхода к человеку в литературе этого региона. Именно потому, что социальные и религиозные нормы делали долю женщины особенно невыносимой, борьба за ее человеческое достоинство стала одним из основных мотивов и в драматургии японца Тикамацу, и в поэзии Вьетнама, и в японской гравюре.

Раздаются в это время и критические голоса, появляются произведения, содержащие сатиру на современные порядки. Например, в китайской литературе подвергается осуждению традиционная система экзаменов при наборе чиновников, формально-схоластическая система, при которой оценивались не таланты и личные достоинства человека, а способность к механическому зазубриванию установленных формул. Эта тема не была новой в литературе, но именно в XVIII в. приобрела остроту и оставалась актуальной до отмены этой системы в 1905 г. В романе XVIII в. «Неофициальная история конфуцианцев» У Цзин-цзы эта критика развернута с большой смелостью. Та же тема звучит и во многих сочинениях вьетнамских авторов.