— То сам обсужу…

— Прости, сударь.

Задумался: Дмитрий силен. Мамай от похода устал и занят сейчас собой, своих врагов режет.

«Пущай Дмитрий мнит, что Ольг рад дружить с Московским великим князем».

— Да, пожалуй, отдам. Дмитрий-то князь Иванович не какой-нибудь татарский хан, свой человек. От меня ему отказа не будет.

— Дозволишь взять?

— Бери.

— Может, на Москву что передать велишь?

— А вот и передашь… мастера. Дмитрию он надобен, а я себе мастеров завсегда найду.

Бернаба вышел следом за Гришей в дверь и кинулся сенями к амбарам. Там, принимая от мужиков хлеб, стоял убеленный мукой Клим.

— Эй!

— Чего тебе?

— Спеши напрямик к Кириллу. С Москвы за ним прислано. Князь отдал.

— Погляди тут!

Кирилл, услышав тревожный от хрипоты голос Клима, огляделся: оставалось свод свести, но чело терема успел вывести, остальное достроят сами. Опережая Клима, он сбежал со стен.

— Климе, отче, прими моего вьюношка. Приюти. Укроюсь — приду за ним.

— Давай.

— Отче! Я с тобой.

— Куда?

— Всюду.

— Не, бог с тобой!

— Отче! Возьми!

Клим решил быстрее:

— Подь, Кирилле, в амбар. Под моим ключом досидишь дотемна. Князь выдал, княжьим ключом и скроем. Подь скоро, пока сюда не пришли. Там мужиков полно, меж них затеряешься. А ты скачи, Андрейша, домой. Забери ветошь, что унесешь, да ступай к пристани. Там всякой народ, приметен не будешь. А смеркнется — выходи к гостиному двору, будто возы стережешь.

Кирилл залег в длинных закромах ржи.

Ночью Клим его выпустил, вывел с конюшни гнедого Бернабова коня да своего солового в придачу. Они вышли с княжьего двора на пустырь.

— Вот те, Кирилле, каково Олегово спасибо за труды да раны!

Жесткий голос из тьмы прервал Клима:

— Не так сказал!

Клим отшатнулся, но Кирилл с яростью взглянул во тьму — перед ними стоял Олег.

— Побег, Клим, сготовил?

Недобрым оком взглянул на него Клим. Но во тьме за князем могла быть стража.

— Уходишь, Кирилл? — спросил Олег по-гречески.

— Сам видишь, государь.

— А кто ж за твой труд получать будет? Терем-то едва не готов.

— То прощу тебе, княже.

— Мне не надо. Прими на дорогу от меня.

Он протянул Кириллу горсть денег, но опустил руку, видя, как Кирилл отстранился. Взглянул на коней, на дрожащие руки бледного Клима, сжавшие повода. И молча ушел: не было с ним ни оружия, ни стражи.

— Эх, жаль! — рванулся Клим, но опомнился: — Кирилл, уходи скорей. Не то людей кликнет!

— А ты?

— Подожду.

— Как знаешь…

— Слышишь?

Во тьме звякнуло чье-то оружие. Кирилл вскочил на коня и увел за собой солового.

Не доезжая гостиного, свистнул. Меж возами свистнул еще. Андрей откликнулся.

— Отче!

— Ну-ка, скорей!

Андрей тотчас приволок тяжелый узел и снова направился во мрак.

— Куда ты?

— Там еще есть.

— Ты, может быть, и самую избу приволок?

— Не. Избу оставил. А чего добро бросать? Князья мы, что ль?

— Ну, давай скорей!

Кирилл спешился и торопливо закрепил узел за седлом. Андрей снова появился, волоча поклажу.

— Как ты доволок-то?

— Я не сразу.

— Ну, давай, садись!

— Уже!

— Ты на коне-то крепко сидишь?

— Как на печке!

Объезжая улицы переулками, наткнулись на заставу. Протянув копье поперек пути, стражи окликнули:

— Кто идет?

— Кирилл Борода, зодчий великого князя.

— С богом!

Их охватила ночная прохлада, ветер потек душистый и легкий проезжали луга.

Кирилл оглянулся: позади, в Рязани, на высоком берегу горел костер. Розовый пламень освещал каменную белую стену — терем.

— Каменщики костер жгут! — угадал Андрейша.

— И так не замерзли б! — ответил Кирилл. — Угомону им нет! Спали б, на заре им опять на работу.

И яростно хлестнул своего горячего коня.

Олег со свитой поехал в Орду. Ночь застала их под стенами Сарая. Рязанский стад остановился в степи. Пахло мятной прохладой трав, конями. Позвякивали цепи на конях, оружием постукивала стража. Кричала ночная птица.

Из степной тьмы Олег смотрел на освещенный Сарай; шла одна из последних ночей уразы, Рамазана, месяца, когда по целым дням строго соблюдался пост — ни капли воды, ни крошки хлеба никто не брал в рот. Но теперь была ночь, и от звезды до звезды яростно утоляли утробу наголодавшиеся постники — те, которые имели еду и питье. И каждый двор, озаренный свечами, сиял в те ночи, и торговая площадь раскрывала съестной торг, засветив огни над соблазнительными грудами товаров. Город, весь в отсветах огней, костров, простирался вдаль под розовым заревом, как под княжеским одеялом. И оттуда пахло горелым маслом и мясом, оттуда гудели трубы, и дудки, и бубны. Временами долетали гулы толпы, ликовавшей и счастливой от зрелищ.

— Что они творят? — спросил Олег у Бернабы.

— Единоборствуют, обнажаясь до пояса. Либо по канату пляшут в небе. А может, шуты басни бают.

Бернаба уже побывал у Мамая, известил о приближении Олега, и Мамай с Бернабой выслал навстречу князю двух именитых мурз.

Мурзы завистливо смотрели на праздничный Сарай, но скрывали друг от друга досаду, что приходится в такую веселую ночь чинно стоять позади рязанского гостя. Они скрывали досаду на генуэзца, что он не сгинул в рязанских лесах, прибыл с князем, возвращен князем хану. Мурзы скрывали досаду, что хан одобрил Олега, сказал:

— Видно, князь не злобствует за Рязань. Моего слугу уберег, сам едет, дары везет. Встречайте Рязанского князя с честью.

Хитер Олег, что повез Мамаю Бернабу. Хитер Мамай, что встретил Олега с честью.

Утром Сарай раскрыл свои ворота перед Олегом. Улицы заполнил народ, глядя русских воинов. Но в воротах Олега не встречали, на улицах князя не привечали, никто великого князя Рязанского Олега Ивановича в Орде не почтил, кроме двух мурз, молча ехавших по городу впереди Олега.

На дворе, отведенном рязанцу, поставили стражу, и, как это понять, Олег решить не смог: для почести ли и охраны, для того ли, чтоб не смел со двора сходить. А когда сказал, что хочет сперва пойти в церковь отслужить молебен за благополучное завершение пути, долго переговаривались, спрашивались у Мамая, спрашивали и у православного епископа, должно ли идти князю в церковь.

В этот день в саду, где цвели деревья, хан снова слушал обретенного фряга. Бернаба говорил:

— Сила его не велика. Но гнев на Москву велик.

— Зависть — не гнев! — сказал Мамай.

— Завистью распален до гнева, до ярости.

— Годится? — спросил Мамай.

— Слаб. Одного его мало.

— А еще кто есть?

— Есть. Всякий Дмитриев враг — нам друг.

— У Дмитрия есть и русские враги.

— Не остается. У него есть и не русские враги.

— А ну?

— Ольгерд из Литвы Дмитрию враг?

— Он умер.

— А сыновья есть.

— Вчера сказывали: двое Ольгердовых сыновей перешли к Дмитрию. На Ольгердовой дочери женат Дмитриев брат — Владимир Серпуховской. Ольгердов племянник Боброк на Дмитриевой сестре женат. Они все в родстве. Все из одного гнезда, а наше гнездо — другое.

— А Олег в наше гнездо пришел.

— Слаб. А то б он напомнил нам, как Бату-хан его родню резал.

— А у Ольгерда много сыновей. Кто стал под Дмитрия?

— Андрей, Дмитрий.

— Ягайлу забыл, хан. Ягайла этим братьям враг. А все литовское войско у Ягайлы.

— Двадцать тысяч воинов Олег наберет. Сорок тысяч Ягайла наберет. А остальных где взять? Наших ты под Рязанью сам видел.

— Воинов у тебя нет, но золото есть. Золото Орда в скольких боях копила? А золото можно перелить во все — в коней, в оружие, в воинов.

— А ты, вижу, думал в Рязани об Орде?

— О тебе, хан. Орда — мне чужой край. Ты мне — родной отец.

Долговязый, тяжелоносый, круглоглазый генуэзец ласково просился в сыновья к хилому, маленькому, кривоногому татарину. И хан внял нежной сыновней просьбе — подарил Бернабе халат и перстень. А перстень был золотой, и золотым огнем сверкнули глаза генуэзца от этого первого золота, попавшего в его руки. Он поспешил на Рязанское подворье.