— Отроче!

— Слушаю, государь!

— Татарин где?

— По двору ходит, смотрит.

— С ним Мамаю отпис будет.

— Скажу, государь.

— Да чтоб завтра поутру проводить. Да скажи, чтоб кормили исправно, да положить хорошо.

— Положить думали в кметне, государь.

— В кметне и так полно. В сенях скажи постелить, на той стороне, да чтоб не тревожили попусту.

— Скажу, государь.

Опять остался один. Сел, обдумывая ласковое письмо к Мамаю.

Ранним утром второго июля, когда солнечный свет еще стлался по росе, Дмитрий с Евдокией, с детьми, Боброк с Анной Ивановной, Владимир Андреевич Серпуховской с Еленой Ольгердовной, Андрей Ольгердович Полоцкий длинным поездом, верхами и в расписных возках, с челядью, с отроками, с большими московскими боярами, а бояре тоже с женами, поехали в вотчину к Дмитриеву свояку Микуле Васильевичу Вельяминову в гости, на именины.

Скрипели колеса, игриво ржали лошади, рядом с возками бежала челядь, что-то кричали княжата, видя среди бегущих слуг своих соперников по голубиным гонам и по игрищам.

Великой княгини Евдокии младшая сестра Марья, именинница, и муж ее Микула Вельяминов стояли перед крыльцом на разостланных по траве коврах, держа на резном блюде хлеб да соль. И Микулы Васильевича дядя, окольничий Тимофей Васильевич, два года назад бившийся впереди всех на Воже, тоже встречал — он приехал сюда еще с вечера, помогал готовиться к гостям.

Ребята встретили ребят, кинулись вместе большой ватагою в сад, там многое было, что не терпелось показать. А взрослые долго здоровались, целовались, поднимались наверх в терем, а в тереме уже стояли яства на расставленных под белыми холстами столах — покушать с дороги: жареная дичина, да соленья, вареные да пареные меды, да рыбы, засоленные по-свейски, с луком и перцем, и пряные угорские колбасы, и от всего стоял аромат приправ и пряностей, пахучих трав и кореньев, словно в лесу.

А когда закус шел к концу, под окнами загудели сапели да дуды, девушки завели хороводные песни, и гости заторопились на крыльцо, вышли во двор, стали вокруг пляшущих, похлопывали в ладоши, подбадривали плясунов, а плясуны стеснялись раскрывать свою удаль — ведь сам Дмитрий Иванович небось глядит!

Но княжны, а за княжнами и боярыни вошли в круг, сверкнули шелковые китайские платочки, завились узорчатые фряжские сарафаны да шемаханские, персидские шали, и не смог устоять Дмитрий — сбежал с крыльца и вошел в середину круга, похлопывая ладошами, потоптывая каблуком. Ободрились и скоморохи, и дуды запели заливистей и звонче, а впереди был еще длинный день, обильный обед и покой; светлые облака предвещали долгий летний погожий день.

А в домах по Москве люди вскакивали, прижимаясь к окнам, выскакивали на крыльцо, вслушивались в проносящийся мимо затихающий конский топот, торопились взглянуть на всадника, бежали к площади разузнать: не гонец ли? Только гонцам, да и то не всем, разрешалось так мчаться по городу по пути к Кремлю.

А если гонец: с чем? чей?

Смолкли сапели, хрипло прервали свой гуд дуды, остановился недоуменно раскрасневшийся девичий круг: Дмитрий, насупившись, в отдалении внимал гонцу, и никто не решался к ним подойти, пока сам не кликнет.

Дмитрий прошел через расступившуюся нарядную толпу, через смолкший праздник прямо к хозяину.

— Микула Васильич! Где б нам подумать? Чтоб никто не мешал.

— Наверх пожалуй.

Дмитрий позвал ближних.

И впереди всех вошел в столовую палату, где слуги готовили столы к обеду. Как воробьиная стая, исчезли слуги, и один из столов остался открытым, со скатертью, брошенной посреди стола. Дмитрий молча постелил ее сам, пока ближние сходились. Испуганные женщины и потревоженные бояре столпились в соседние палатах, девушки затаили дыхание в сенях.

— Идет Мамай! — сказал Дмитрий. — Две вести зараз. Один стражник с Воронежа, Попович, Мамая сам видел. А в Кремле сидит-дожидается рязанский боярин Афанасий Миронов: от Ольга грамоту привез. Ольг нам кланяется, да опоздал: мы его землю выручать не станем. А коли хочет, пущай свои полки сюды под нас шлет. Чесаться нам некогда, собираться надо живо. По князьям слать людей сей же час! По Москве вытчиков да вестников расставить седни же, пущай народу чтут, грамоты составить живо!

Боброк спросил:

— А что гонец видел? Каков Мамай?

Дмитрий рассказал.

Боброк спросил:

— А ежли б еще кого туда послать, задержать бы, потолковать бы?

— Сейчас вышлем.

— Надо передовые отряды выслать, пущай Мамай знает, что ко встрече готовимся. Да присмотреть за Ордой.

— Сейчас вышлем! — согласился Дмитрий. — Еще что?

— Значит, народу с ним много всякого. А Ольг-то!

— Мамай нашему стражнику сам похвалялся: Ольг, мол, с нами да еще твой братец Ягайла, — Дмитрий посмотрел на Андрея Ольгердовича Полоцкого, — тоже будто с ним.

Владимиру Серпуховскому Ягайла доводился шурином.

Владимир подумал: «Вот Елене опять слезы: брат, скажет, на брата, муж тоже на ее брата».

— Кого б к Мамаю послать? — спросил Дмитрий.

— Да хоть бы боярина Захарью! — предложил великокняжеский дьяк Внук.

— Тютчева?

— Его. Он их знает.

— Я супротив не буду. Он где?

— Сейчас покличу! — кинулся к двери Микула Вельяминов.

Дмитрию незачем было возвращаться в Кремль; около него были князья и бояре, они крестили детей друг у друга, менялись крестами накануне битв, а битв у Дмитрия было много, и за годы походов перебратались все, стали покрестовыми братьями.

Тютчев вошел скромно и тихо.

— Шлю тебя, боярин, к Мамаю. Вызнать, выведать — сам знаешь. А главное, покажи — знаем, мол, о твоем нашествии, не робеем. По пути разведай, чего там в Рязанской земле деется.

— Ну дак что ж. Я, государь, с радостью.

— Тяжело мне тебя слать, Захарий Андреич. Я понимаю: к татарам едешь. И сам это понимай.

— Понимаю и радуюсь, государь.

— Выбрал бы другого, да лучше тебя на это дело никого нет.

— И не надо. Ежли что, так на тебя, государь, надеюсь — дети не заголодают.

— Это не к чему говорить.

— Только уж, Дмитрий Иванович, помни: ежели что, я у господа всегда твой предстатель, буду о даровании победы молить. Бейся крепче.

— Давай попрощаемся, Захарий.

Они крепко обнялись и поцеловались.

Тютчев, не глядя ни на кого, поклонился направо и налево и, опустив голову, быстро вышел.

В дверях повстречался Боброк, и Тютчев особенно низко поклонился князю: все чли и любили Боброка, да и побаивались его — его начитанность, его неизменные успехи в битвах стяжали ему славу волхва, чародея, способного видеть многое далеко вперед, читать в сердцах людей. И князь Боброк, в юности своей, на Волыни, знавший волхвов и кудесников, беседовавший и бродивший с ними, не отнекивался, иной раз соглашался погадать по звездам, по звездам случалось ему водить полки по ночам, а по ночам никто тогда не хаживал. По звездам он выбирался из непролазных лесов в незнакомых краях, нежданно оказывался не там, где его враги ожидали, и слава колдуна и волшебника укрепилась за Боброком даже в станах врагов.

— Пошел, Тютчев?

— Прощай, Дмитрий Михалыч.

— Не робей!

И это напутствие успокоило Тютчева: а может, и правда Боброк знает, что робеть незачем? Человек легко уверяется в том, во что хочет верить.

А Боброк вошел к Дмитрию:

— Первая стража пошла. Послал их к Быстрой Сосне.

— Кто повел-то?

— Родивон Ржевский, а с ним выпросился Волосатый Андрей да Василий Тупик. Еще много хороших ребят вызвалось.

— А как там Бренко?

— Поскакал в Кремль. Кто гож, всех разослал.

— Никого не позабыл?

— Возможно ль! Ко князьям ко всем. А по городам сейчас из Кремля разошлет. Как уговорились — велел к тридцать первому дню июля всем в Коломну сбираться.

— А ты, Владимир Андреич, Москву готовь к походу. Потом все выступим. Через Москву многие пойдут — и Белозерским, и многим ополчениям иного пути нет.