Крутить динамо Юра набирал из взрослых парней команду в два раза больше, чем было частей у картины. И нас запускал в клуб тоже как «динамщиков», у каждого брал в залог фуражку. Парням он возвращал кепки-восьмиклинки после того, как кто-то из них прокрутит часть, а нам — после картины. Михаил Грачев косился на нас и по привычке норовил вышарить, но дядя Юра отрезал:

— Хлопцев не трогать! Они у меня помощники.

Артистом назвали киномеханика неспроста. Юра знал наизусть, о чем писалось в кадрах, и громко, на весь зал озвучивал немое кино. Да не просто читал, а говорил голосами героев кино. Отпала всякая нужда читать надписи, знай смотри да слушай дядю Юру! Окончится кино и все на прощание сто спасиб ему скажут и в гости позовут.

— Ну, и артист, ну и артист! Прямо-таки всяко играет голосом! И где нам нашли такого золотого парня! — слышалось на улице, когда люди расходились по домам из клуба.

Лишь однажды дядя Юра забылся, когда показывал немое кино про Чапаева. В тот момент, когда он переплывал реку Урал и белоказаки стали строчить из пулемета, Юра отступил от киноаппарата и закричал через зал Чапаеву:

— Василий Иванович! Ныряй, ныряй скорее! Убьют ведь, гады, убьют! — И он, и все мы заплакали: так жаль, так жаль стало Чапаева, так обидно, что ничем не можем ему помочь…

Днями Юра успевал кому-нибудь запаять посуду или расколоть дрова, у бабушки вот баню с дядей Ваней перекатали. Любил он париться! Так поддаст на каменку — треск стоит и на улице жара, а он крякает да хлещется веником! Потом окатится холодной водой из таза, горячий и красный, в одних подштанниках вылетает на заулок, мчится к бабушке. А там на столе пофыркивает самовар, к чаю я приносил из погреба костянику в рассоле, бабушка заставляла стол шаньгами и пирогами.

Дядя Юра расчесывал коротко стриженные белые волосы гребешком, они садились с моим лёльком чаевничать. А после кино шли вместе холостовать. И где бы ни пели парни под гармонь, я сыздали узнавал голос Юры Артиста. Оба поговаривали о службе в Красной Армии: дядя Ваня мечтал о флоте и давно носил поверх тельняшки белую морскую рубаху с большим отложным воротником, а Юра твердо решил попасть в авиацию.

Юра жил в районном селе Уксянке, оттуда он и ушел на фронт. Правда, раньше он проводил дядю Ваню и все твердил, что они встретятся на войне. Кроме дяди Вани, никто не знал, что киномеханик сирота и у него самая обычная фамилия — Морозов. И кто мог подумать, что похоронка на него придет в Юровку?

…Ночью морок накопился в длинный осенний дождь. И туда, откуда его наволокло, высоко по небу грозно гудели самолеты. Мне хотелось выбежать на ограду и закричать летчикам, чтобы они отомстили фашистам за Юру Артиста, теперь сына и брата всей нашей Юровки.

Дедушка Егор застал нас с Вовкой Мышонком врасплох. Мы с дружком жадно дорвались до кисло-твердой мелочи крыжовника: нещадно укалывая руки, выискивали азартно пупырчики с белесым пушком в колючей зелени и забыли про осторожность. Вот и не слыхали, когда он отпер воротца в сад и возле самого прудка доковылял до кустов на скрипучей деревяшке вместо левой ноги с костылем под мышкой. Свою живую ногу Егор Иванович Поспелов, как мне сказывала бабушка, оставил на японской войне.

— Кхе-кхе, — закашлял кто-то над нами, и нас передернул испуг, словно не мы укололись, а крыжовник сам впился иголками в наши руки. Вскинули с Вовкой головы и поняли: не удрать от деда Егора, пусть он и на деревяшке, и с костылем.

Егор Иванович спокойно смотрел на нас сверху, а мы на него снизу. Я как окоченел на корточках, а Вовка мигом опомнился и сунулся было в куст. Рыжеватый, с маленькими глазками на скуластом лице, он не зазря получил прозвище Мышонок. Да как схорониться в крыжовнике, ежели руки и те в крови? Ну и дедушка костылем где хошь достанет…

Вовка наткнулся лицом на колючки и у него без всхлипа-рева потекли слезы. Еще бы! И перед дедом страшно, и больно…

— Стал быть, ягодки кушаем? — доставая из брючного кармана кисет, спросил дедушка Егор. — Крыжовник што, его с ветками не наломаешь, не черемуха, он постоит за себя, покусается. И на што вам нападать на ево теперя? Ни скуса, ни сытости, кислотье зеленое! А наспеют ягоды, хрушкие и сладкие станут. Во когда, робятки, милости просим!

Помолчал Егор Иванович, посмотрел на свой домик за прудом, на баню у воды. Все тут у него обсажено черемухой, ветлами и тополями, а в палисаднике из цветков мальвы березки тянутся к карнизу.

— Сад энтот все одно общественный, всем краем садили. Малину робята по пути из Далматово навозили, в Серебряковой роще под Песками она растет. Всех, сердешных, на войну проводили…

Дедушка вздохнул и ловко наугад завернул козью ножку из полоски газетки, сыпнул в нее щепотку самосада и стал кресалом высекать искру из черной гальки на проваренный трут. Вот он густо пыхнул дымом и медленно опустился рядом с нами.

— Чего вы, как зверьки ужались? — спохватился Егор Иванович. — По-людски садитесь-ко подле меня.

Молчком пододвинулись мы с Вовкой к нему и тоже уставились на прудок. Вода чистая, без ряски, не как в прудах на Одине. Сюда по логу Шумихе течет ручей, а собирается он из ключей, и где они выбиваются с глуби, там земля зыбкая и студеная даже в летнюю жару.

— Сад, сад, — вновь заговорил дедушка. — Какие тут фрукты-ягоды! Черемуха родится и крыжовник, а смородинник застарел, малинник переродился и трава его задавила. Огораживаю-то я сад вовсе не от людей, а от скота. Животина завсегда лезет к деревьям. Кажись, какой бы вред от овечек? Не огложут они тополя, однако насыхают тополины с овечьего помета.

— Робята, — повернулся к нам Егор Иванович. — А пошто я сад берегу? Трудодни мне колхоз не отмечает за него, их я зарабливаю за починку сбруи, ну и грабли да вилы к сенокосу лажу. Не знаете?! Из-за кедра я сад оберегаю.

— Какого кедра?! — осмелели мы с дружком.

— Покажу, покажу!

Дедушка потушил окурок о деревяшку и, ухватившись обеими руками за костыль, трудно поднялся на ноги. И мы следом за ним пошли в тополя.

— Эвот он, мой воспитанник! — похлопал дед бугристой ладонью темно-коричневый ствол незнакомого нам дерева. Раньше мы замечали его, особенно зимой. В школу мимо Егорова сада я три зимы протопал. Только поближе разглядеть хвойное дерево и некогда: на уроки бы не опоздать и на бегу греешь ноги в старых ботинках. Видно, что не сосна и не елка. Сосны растут на другом краю Юровки, у фермы и в огороде Степана по прозвищу Рева, а ели на Одине, возле дома Настасьи Семифонихиной.

— А как он посажен? — дотронулся Вовка до кедра.

— Как? Семилеткой кедренка привез я из Красноярска. Раны там заживляли мне, япошки-то не токо ноги меня лишили. Подпортили кожу и в иных местах. С тамошним солдатом вместе лежали, он и дал мне на память кедр. Говорит, долго кедр живет, и ежели отрастет, то и я буду жить, и дети мои, и деревня наша не переведется. Так я и заветил кедр не только на себя и на сыновей Мишу с Иваном, а на всю деревню Юровку. Зарастет-приживется он — значит, деревне родной века вековать. А што, ерманца того и гляди победим, сынки покуда живы на фронте. Михаил-то вон капитан, а Ваня на море сражается. И деревня тоже у нас живая.

Дедушка долго гладил шершавую кору своего кедра и рассказывал, почему он зовется чудо-дерево. Смола его раны и ожоги затягивает, иголками ревматизм лечат, а орехи и подавно лекарственные. Масло постное из них свое, не покупное.

— Вот и вы, робятки, берегите кедр. Сам я не могу, а вы осенью залезьте на него. Должны быть шишки. Орешки в них сладкие, не чета крыжовнику. Ладно?

Мы с Вовкой никому не проболтались про кедр, чтобы ненароком не обломали его наши же деревенские ребята. Детдомовцы — те не признавали юровских садов. «Ха, нашли сады! — издевались они над нами. — С каких пор ваши тополя и ветлы фрукты стали родить? Может быть, на них калачи вырастают?» — «А черемуха!» — не сдавались мы. «А пошли вы с ней туда!..» — непечатно ругались детдомовцы, однажды с голодухи испытав вязкое свойство черемуховых ягод. Только в мае, когда она белела живыми сугробами, приезжие ребята с тоской смотрели на нее: поди, вспоминали неведомые для нас яблоневые сады в Лебедяни…