И это было правдой — здесь, в сердце Европы, где все внезапно пришло в бешеное движение.

Перед полуднем им встретилась колонна пехоты, двигавшаяся на север, в Сегед или даже в Будапешт. Марко лихо щелкнул кнутом, и колонна осталась позади. Андраши продолжал твердить свое «удивительно!». Если бы ему рассказали, он не поверил бы. Руперт был на седьмом небе.

— В подобное время еще и не то случается. Даже Марко разговорился.

Он управлял лошадьми умело и с удовольствием,

— Э, да вы забыли, кто я родом. Вы забыли, что отец у меня был крестьянин, и дед тоже, и прадед, и так испокон веку. Это у нас в крови, черт побери!

Вот так, упиваясь торжеством, они целый день ехали по извилистой дороге, которая все дальше уводила их через неогороженные луга и поля в густых всходах кукурузы и изумрудной зелени озимой пшеницы. Высоко в небе гнались друг за другом курчавые облачка. Овсянки и коньки щебетали в кустах и рощицах, пронизанных стрелами серебряных лучей. Ласково грело солнце. И даже жалобная песня-причитание, которой Марко научился у горных партизан и весь день напевал себе под нос, казалась не саркастической насмешкой над этим спасением и бегством, а только оттеняла героичность их подвига. «А в гламочской степи ничего не растет, ничего не стоит, мать с отцом, сыновей схоронив…» Руперт испытывал прилив любви и уважения к. Марко. Нет, он объяснит Андраши, заставит Андраши понять, как непохожи на самом деле две стороны, раз на одной из них сражается Марко, в то время как Другие… да, другие упиваются своим позором. И Андраши спросит с рассчитанной любезностью: так, значит, вы — революционер? Не желаете ли вы прыгнуть со сковородки да в огонь? А он объяснит, терпеливо объяснит — нет, политика тут ни при чем. Это вопрос морали, как вы сами говорили. Вопрос морали. А как же Маргит и Найди, которые ждут в своем поместье за Веспремом, ждут, и ничего больше? Что вы скажете на это теперь? Нет-нет, должно быть достаточно и того, что они ждут. Пусть будет достаточно того (да и можно ли надеяться на большее?), что Нанди вернется в свой клуб, в свой банк, сообщая благородное достоинство и престиж всему, что он делает, и всем, с кем он соприкасается; пусть будет достаточно того, что Маргит прогуливается в лучах летнего солнца по набережной Дуная, оправдывая собой все сущее, пусть будет достаточно того, что мир в Европе постепенно подвяжет и срастит свои разорванные нити и пристойно похоронит своих мертвецов. И тогда ничто не будет утрачено, сохранится все, что необходимо, чтобы гарантировать будущее человечества. А пока его долг был так же чист и ясен, как прозрачная влага, которая собиралась в хрустальные шарики на прутьях кустов и ветках деревьев, отражая небо, вбирая небо в себя: его долг — держать светильник истины высоко над грязью и болью войны, немеркнущим, неприкосновенным. Он видел теперь свой долг еще более ясно, чем прежде.

Под вечер они добрались до перекрестка — тут в старой ивовой роще расходились две дороги, окаймленные рядами серебристых берез. Дорога в Паланку вела прямо вперед между стройными стволами, но Марко остановил повозку, и через несколько минут они увидели, что между ивами к ним неторопливо идут четыре человека. Все так же неторопливо эти четверо пересекли полосу травы у обочины, здороваясь на ходу. У них был скучающий вид, словно им давно надоело ждать, но Корнуэлл глядел на них, гордясь точностью, с какой все было рассчитано: эти люди были здесь, как требовали правила предосторожности, в назначенный день и час, в нужном числе — Юрица, Митя и два Митиных казаха. Хотя до места переправы еще далеко, они здесь — первое звено в цепи, которая приведет их на южный берег, на Плаву Гору (откуда враг, конечно, уже ушел), и дальше, к связным отряда, с которыми они отправятся в долгий, но безопасный путь к подножью голубых гор, где будут ждать Шарп-Карсуэлл и самолет. Он даже задохнулся от радостного облегчения, глядя, как эти четверо идут к ним, каждым своим шагом скрепляя бесценные звенья цепи: улыбающийся во весь рот Юрица, в шапке со звездой, лихо нахлобученной на крутую волну кудрей, шагающий широко, по-крестьянски, так что полы его куртки подпрыгивают и хлопают, Митя, серьезный и сдержанный, Митины казахи — храня обычное молчание.

Андраши приподнялся и сел на соломе. Руперт объяснил:

— Это наш командир… здесь, на северном берегу. И Дмитрий Малиновский с двумя своими солдатами.

— Как? Русский?

— Вот именно! — Он отвечал небрежно, согретый удивительным ощущением счастья. Ему хотелось спрыгнуть с повозки и перецеловать их всех. Он не спускал с них радостных глаз.

— Но каким образом? Ведь они же сюда еще не пришли?

Он ответил, не думая:

— Нет, конечно. Он сбежал из нацистской рабочей команды.

— Значит, русский белый эмигрант?

— Да нет же. Настоящий русский. Военнопленный. Из нацистского лагеря смерти.

Он встретил недоуменный взгляд Андраши, увидел, как позади Андраши худые щеки Тома дергаются в насмешливой улыбке, и сердито соскочил на землю.

Они переночевали в крестьянской усадьбе на теплом сеновале, сытно поужинав копченой свининой, а утром отправились дальше пешком. Юрица вел их по узеньким тропкам напрямик через бесконечные кукурузные поля, все в молодых побегах, и к вечеру они вышли еще к одной укромной усадьбе.

— Нет, я, право, не поверил бы, — заметил Андраши, — что эти люди способны все организовать.

— Погодите, вы еще не то увидите, — не удержался Корнуэлл, упиваясь восхищением в глазах Марты. — На том берегу, когда встретите боевые группы. Вот там вы узнаете, на что они действительно способны.

Андраши даже с Митей установил вполне дружеские отношения и болтал с ним «на крайне ломаном русском языке», как объяснил он Корнуэллу, добавив, что Митя — «очень приятный человек, очень-очень приятный».

— Это замечательный человек.

— Да-да, я не сомневаюсь, что вы правы. Следующий день тоже был ясным и солнечным.

Казалось, ничего уже случиться не могло. До Дуная оставалось всего пятнадцать миль. Там их будут ждать Бора и Кара, чтобы перевезти на тот берег и проводить на Плаву Гору. А дальше все будет просто, дальше им, собственно говоря, опасаться нечего.

— А далеко от Плавы Горы до того места, где мы сядем в самолет? — Марта шла бодро, ее нежные ноги как будто нисколько не уставали.

— Если идти пешком, три-четыре дня, а может быть, и больше. Все зависит от обстоятельств.

— А потом? — Ее миндалевидные глаза смотрели нашего прямо и внимательно.

— Потом все будет уже позади. Во всяком случае, для вас! — Он радостно усмехнулся.

— А вы разве с нами не полетите? Он почувствовал, что краснеет.

— Нет, конечно. Моя задача заключается в том, чтобы доставить вас туда целыми и невредимыми. Но когда все это кончится…

— Да-да! — оживленно перебила она. — Мы с вами встретимся. В Нью-Йорке, верно?

От ее смеха ему стало совсем весело.

— Пожалуй. А может быть, в Риме или в Париже. Или даже в Будапеште. Я ведь собираюсь снова побывать в Венгрии.

Но она сказала, что вот этого уж никогда не будет. Андраши сухо пояснил:

— Она собирается обворожить американского миллионера. Или стать голливудской кинозвездой.

— И то и другое, папочка. Это же неразделимо, как ты не понимаешь?

Руперта охватила смутная тревога, но он сказал только:

— А я как-то не представляю, что мог бы жить где-нибудь, кроме Европы.

— После этого — жить в Европе? — презрительно бросила она. — Нет, вы сумасшедший.

Да, конечно, она очень молода. Но беда была в том, что рядом с ней он чувствовал себя еще моложе.

Вечером после ужина он взялся за Андраши. Он заговорил о партизанах.

— Ну конечно, вы сочтете, что я их романтизирую. Андраши снисходительным жестом протянул руки ладонями вниз, точно расстилая перед ним привычный церемониальный ковер. Иностранцы не знают, что такое хорошие манеры, любила повторять его мать. У них есть только правила поведения. И у Андраши этих правил было неисчислимое множество. Но на этот раз он против обыкновения перешел прямо к теме.