- Надо поссать, - сказал Вова Королев и пошел в туалетик.

Мужчина пописал и вернулся. Попойка продолжалась. Некто Рубин повторил мой трюк - он записал наш пьяный треп на магнитофон, а потом все не давал нам прослушать. Я даже подговаривал Яшку и Бена наказать Рубина - привязать к кровати и выпороть.

Рубин, по нашей офицерской легенде, был интендантом. Весьма мужик своеобразный. Что-то в нем есть - то ли ума палата, то ли говна тачка. Чуток не от мира сего, но в хорошем смысле, в эйнштейновском, в эпилептическом. Такой головастый, но слегка ебанутый. Слегка больше, чем все. Он приехал в МИСиС из цветущего Еревана. (Тогда еще СССР был одной большой дружбой народов). А в этом году, году написания книги, оставшаяся в Ереване сухонькая старушка-мама Рубина всю зиму сидела в квартире без отопления, электричества и газа, как и весь город. Там идет война и мало еды. Жалко мне маму Рубина. Мне всегда очень жалко мам-старушек. И себя в критических ситуациях я всегда жалел как бы через мать, ее глазами, и жалел, наверное, даже не себя, а ее - вот если бы она меня видела в столь жалком положении, бедная моя. Я не жалею гибнущих молодыми людей, чего их жалеть, их уже нет, но мне ужасно больно за их родителей, в особенности за матерей. Сердце кровью. Я много могу простить человеку за его мать. Если увижу его мать. Вот бы свести лицом к лицу, глаза в глаза армейских дедов-садистов, избитых жертв-духов и их матерей.

Вспомни о матери того, кого бьешь, вспомни о своей матери, когда кого-то бьешь смертным боем. Какими бы глазами они сейчас посмотрели, если б оказались рядом...

Чего-то я отвлекся...

В тот раз я тоже здорово упился. Вышагивал ногами по комнате, рассуждал. Вскоре в комнату зашел Валера Медведкин из нашей группы со своей бабой, снятой для случки. Он был под мухой. А его баба попросила у меня попить. Я взял стакан граненый и пошел к источнику воды. Но ванна была закрыта, тогда мой пьяный мозг зашел в туалет, спустил воду, набрал из потока в стакан и отнес бабе. Но зато я потом подарил ей дешевый брелок в виде рыбки-открывалки, купленный в Череповце. Она не открывала, видно, бракованная была, я и подарил. Говна-то...

Там, на неведомых дорожках следы невиданных зверей, хуйнюшка там на курьих лапках... Откажусь ли я когда-нибудь от этой своей книги? Вряд ли. Я мудр.

Все проходит. Пройдет и моя жизнь. И даже твоя, читатель.

В Медведихе, где родился мой отец, а ныне наша дача, лежат везде большие и малые кругло обкатанные валуны. Откуда они там, где морем и не пахнет? Это следы давно ушедшего ледника. Они лежат тут десятки тысяч лет и перележат всех нас.

Мы когда-то всей бандой пили здесь, древние викинги. Этого не вернуть, это ушло. Все проходит и в большом и в малом.

На втором курсе мы все поголовно тащились от эмигранта Токарева. Еще бы: эмигрант, почти враг справедливой Советской власти. Необычность. Хуй требовал... Все проходит. Теперь и Токарев остался только на кассете.

Или утешусь. Родина понятие относительное.

Мой дед пропал без вести где-то под Смоленском в 1942 году. А я почему-то помню слова отца о деде:

- Мне сейчас 54 и считаю себя еще молодым, а в 42-м забрали на фронт отца с грыжей, тогда ему было 43 года, и я думал: ну как же можно брать такого старика, как же он побежит с винтовкой, такой старик?

У него, наверное, были мозолистые крестьянские руки...

У деда нет могилы. Отец, помню, писал куда-то, что-то выяснял, искал. Тщетно.

Маленьким во время войны отец пахал в колхозе на быках. Калинин немцы взяли, а до Медведихи не дошли, хотя на 50 верст в округе не было ни одного нашего солдата.

- Наши бежали через деревню толпами. Прошли и ушли, - вспоминал отец. - И никого. Один раз только немецкий летчик на самолете пролетел у деревни. Так низко-низко, что мы, пацаны, видели его очки-консервы. Он помахал нам рукой, качнул крыльями и улетел. Но уже примерно через неделю вернулись наши...И пошли в другую сторону организованным порядком. За ними пришла и похоронка.

...Хорошее слово "наши", зря отдали его Невзорову...

А бабушка, когда я спрашивал у нее, как они жили при царе Николае-кровавом, совсем не по школьной истории говорила: хорошо жили, неплохо. Ей в 1917 году исполнилось 15 лет.

- А потом начался голод, при большевиках.

Голод. Это уже рассказы матери. Единственное, что она запомнила из детства - постоянное ощущение голода. Доминанта.

...Маленькая девочка, случайно нашедшая за печкой засохший и изъеденный тараканами кусочек сухаря, прижала его к груди и прибежала к маме:

- Ой, мама, какая же я счастливая! Смотри, что я нашла!..

Эта девочка - моя мать. С кого мне спросить за ее голодное детство? Ебал я в рот все учебники, которыми мне засирала голову КПСС, ебал я всех коммунистов, патриотов... - говорю я сейчас. А тогда рассказы близких странным образом совмещались с верой в незыблемую справедливость Советов, преимущества планирования и основной экономический закон неуклонного роста благосостояния. Ебаный в рот!

Я родился через 19 лет после войны, через 47 лет после Октябрьского переворота в Питере и умру в 21 веке, оставив родителей в двадцатом, прошлом веке, уже в истории. Мама моя...

Я родился, когда еще был жив Гагарин, я родился всего через 19 лет после второй мировой войны. А вы?..

Почему все сочиняют и поют о журавлях? Национальная птица? И Токарев, и я, и Гамзатов, и Северный, и этот Асмолов. Очень многие.

Уходящее время года, унылая пора, прощальное курлыканье - у всех людей и поэтов навевают печаль.

Вот запишу целую кассету разных песен о журавлях, прослушаю и повешусь на хуй.

...Заметил: во второй половине жизни, к старости мужиков тянет к земле. Из земли возник, в землю и уйдешь.

...По здравому размышлению я решил выкинуть эту главу из книги за полной ненадобностью,  хотя она сама по себе была красивая, чувствительная такая, ну да хуй с ней...