— Надо бы сказать муссюру, что пора перегнать овец к Волчьему лесу… Участок зарастает бурьяном, скоро он совсем забьет источник… А ведь это хороший источник! Старики говорят, что его вода лечит от падучей и исполняет желания!

Мадам Кюзенак кивнула. Мари же разобрала только слова «муссюр» и «Волчий лес».

Лошадь замедлила бег, когда Жак привстал и выкрикнул звонкое «ола!».

Мари выпрямилась и в окружавшей экипаж темноте увидела желтый квадратик окна. Сердце ее забилось быстрее.

Неужели они наконец приехали на ферму?

Чтобы усмирить страх, девочка весь день представляла свой новый дом. Мари бесшумно приподнялась на сиденье. В темноте ее глаза различили приземистое строение с дымящей трубой на крыше.

Послышалось жалобное блеяние. Откуда-то запахло так неприятно, что девочку опять затошнило. Мари всмотрелась в темноту. Справа, на холме, вырисовывался силуэт большого дома с тремя освещенными окнами.

Мадам Кюзенак крикнула:

— Мари, слезай! Ты будешь жить у Нанетт, жены Жака. Завтра придешь познакомиться с моим мужем.

Обращаясь к Жаку, она добавила:

— Скажи жене, чтобы она проверила волосы девчонки. Я уверена, она вшивая…

Девочка снова почувствовала себя униженной. Конечно же, она не смогла ни слова сказать в свое оправдание, поэтому послушно подхватила нетяжелый сверток со своими вещами и спрыгнула с сиденья. Грязь под ногами оказалась вязкой. Дождь заливал глаза, поэтому она с трудом различала окружающие предметы. У девочки осталось одно-единственное желание — поскорее оказаться в доме…

— Вперед, Плут! — прикрикнул на коня Жак.

Экипаж тронулся с места. Мадам Кюзенак даже не оглянулась. Мари осталась стоять в грязи. Единственным ориентиром был пронзительно светящийся в ночи желтый квадратик окна…

Девочка сделала несколько шагов. «Чвак-чвак», — хлюпала грязь у нее под башмаками. Где-то поблизости сердито залаяла собака.

Дверь тотчас же распахнулась, и на пороге дома показалась женщина:

— Кто там? Это ты, Жак?

Мари ускорила шаг, то и дело поскальзываясь на раскисшей земле. Она поспешила подать голос, боясь, что дверь сейчас закроется и на нее бросится собака:

— Это я, новая служанка мадам Кюзенак! Мне сказали, что я буду жить у вас.

— Заходи, моя девочка! Я так и думала, что это тебя привезли. В такое-то время…

Мари вздохнула с облегчением. Скорее всего, это и есть Нанетт. Такого акцента, как у этой женщины, Мари раньше слышать не приходилось. Голос ее, резкий, раскатистый, все же показался девочке куда более приятным, чем голос мадам Кюзенак.

— Ну, слава Богу, ты в тепле! Я-то ожидала увидеть городскую штучку! А ты, бедняжка, такая мокрая, будто тебя только что вытащили из Вьенны, нашей речки… Где была у хозяйки голова, когда она пристроила тебя на заднюю сидушку, как мешок с картошкой? Иди сюда, здесь ты быстро высохнешь…

Мари не понимала, почему Нанетт решила, будто она — «городская штучка». Сама не своя от смущения, девочка продолжала стоять на пороге, дрожа от холода.

На ней было пальто из драпа, которое она сама для себя перешила, — подарок какой-то щедрой жительницы Брива, и шапочка из той же ткани. Остальная одежда тоже была чистенькой и симпатичной, но сейчас все насквозь промокло, а черные чулки и крепкие ботинки, подаренные местным сапожником мсье Костом, были заляпаны грязью. Предусмотрительная сестра Юлианна заказала девочке обувь на размер больше требуемого, чтобы она послужила подольше.

Нанетт подтолкнула маленькую гостью к столу, занимавшему почти всю комнату:

— Садись-ка спиной к огню! Согреешься — и сразу почувствуешь себя лучше. Не помешает и поесть как следует. Давай свои вещи, их впору выкручивать!

Пол в доме был глинобитный. Кожух большой печи поднимался почти до потолка, обшитого крупными, почерневшими от копоти брусьями. В углу, недалеко от очага, стояла небольшая лавка, на которой сидел, потирая руки, чтобы согреться, мальчик. Он был худенький, на маленьком, обрамленном темными волосами личике ярко блестели огромные черные глаза. Мальчик серьезно смотрел на Мари.

Нанетт кивнула в его сторону:

— Это Пьер, мой сын. Он хороший парень. А тебя как зовут?

— Мари, мадам.

— Вот еще выдумала! В нашем доме чтобы я не слышала никаких «мадам»! Зови меня Нанетт. А теперь садись к столу!

Мари села. Нанетт сняла с нее пальто и шапку и повесила их поближе к очагу. Потом поставила перед гостьей тарелку супа и отрезала ей ломоть хлеба. Голодная сирота с удивительной быстротой съела угощение и сразу же почувствовала себя лучше.

— Готова спорить, что хозяйка за всю дорогу не дала тебе ни крошки! — смеясь, сказала Нанетт. — Вот ведь ведьма! Скупердяйка, не побоюсь этого слова! Ей бы и с грязи пенку снять!

Видя по лицу девочки, что она явно не понимает, о чем речь, Нанетт сказала:

— Очень уж она жадная. Так понятнее?

Пьер прыснул. Нанетт была рада возможности поболтать с гостьей, приехавшей из большого города, а значит, никогда не слышавшей местных прессиньякских сплетен, поэтому поставила к очагу, поближе к сыну, стул, села и стала рассказывать:

— Наша хозяйка-то нерода, наверное, поэтому она такая злая. Я всегда говорю Жаку, что, если бы у нее была парочка озорников, она была бы помягче. Да и хозяину было бы кому оставить свою землю… У него сердце сжимается при мысли, что все его леса, луга, скотина — все перейдет в руки этого Макария, никчемного племянника муссюра! А уж этот молодчик быстро все распродаст, помяните мое слово!

Мари едва заметно кивала. Она боялась огорчить Нанетт, которая отнеслась к ней с явной симпатией, поэтому не стала спрашивать, что такое «нерода». Слово это звучало, конечно, лучше, чем «ведьма», но все же таило в себе злое начало.

Открыв дверь локтем, в дом вошел Жак. В руках у него был матрас, обтянутый серой в розовый цветочек хлопчатобумажной тканью. Этот матрас показался Мари самым красивым в мире.

— Это для девочки! Хозяева дали.

Нанетт встала. Муж передал ей матрас, и женщина прижала его к груди.

— Пьер, отнеси-ка это в каморку под крышей, — сказала она после недолгого колебания. — И дай Мари простыню и одеяло.

Жак с женой обменялись парой слов на патуа, и девочка подумала, что речь идет о подозрениях хозяйки относительно вшей в ее волосах. Краснея, она поспешила заверить Нанетт, что монахини всегда тщательно следили за гигиеной.

— Могла бы мне этого и не говорить. Как будто у нас есть время думать о таких мелочах! К тому же считается, что вши — признак отменного здоровья и приносят счастье!

Мари пошла следом за Пьером, который в одной руке нес матрас, а в другой — подсвечник со свечным огарком. Дети поднялись по лестнице, первые ступеньки которой отчаянно скрипели.

«Каморка под крышей» оказалась на деле чердачным помещением, где приятно пахло фруктами и зерном. Жак с женой сушили на чердаке яблоки, каштаны и орехи, хранили крупу и фасоль в больших плетеных емкостях красивого, теплого золотистого цвета. Эта непривычная раскраска очень понравилась Мари.

Пьер бросил матрас на сероватый пол, убежал и вернулся, неся на вытянутых руках простыню и одеяло. Он протянул белье Мари, оставил девочке подсвечник и тут же повернул назад.

— Спасибо, — прошептала она.

Девочка осталась одна. Это случилось с ней впервые в жизни. В приюте она спала в общей спальне, которая никогда не пустовала. Лежа в постелях, воспитанницы болтали перед сном. Старшие часто на цыпочках прокрадывались в спальню к маленьким, чтобы утешить тех, кто боялся темноты.

Мари аккуратно разложила свое пальто и шапку на одном конце своего импровизированного ложа. Дрожа в промокшем платьице, она сняла такие же мокрые чулки. Потом легла и натянула одеяло до самого носа. Прижав к груди фотографию Святой Девы Обазинской, она прочла молитву.

Свеча вскоре угасала. Ее танцующее пламя отбрасывало на потолок тени странной формы. Мари закрыла глаза. Снизу доносились голоса Нанетт и ее мужа, говоривших на патуа.