Пошел я из лесу… по прогону на село, тоска меня обуяла, хоть жисти готов решиться…

Вдруг слышу:

— Эй, молодец, что не весел, что нос повесил?

Гляжу — стоит у дороги знахарь Макар. Потешный был старикашка, махонький из себя, а голова как пивной котел, борода, как мочала, а глаза пронзительные, словно у ястреба.

Болтали на селе, что знается с нечистым и всякие средствия от болезней знает.

Стоит это он у дороги и усмехается в бороду.

— А тебе какое дело, чертов колдун… — отвечаю. — Не до тебя мне?

— А и глуп ты, парень, как я погляжу, — говорит, — кто же тебя, как не дядя Макар, из беды-то вызволит? А про беду-то того, я знаю… Я, брат, все знаю… Ты только, парень, не сердись, да поласковей будь с Макаром, а то все обмозгуем…

Остановился я и думаю: авось что-нибудь да выйдет… Колдуны-то народ дошлый.

Макар усмехается себе в бороду и говорит:

— Так-то лучше, милый человек… А беду твою я знаю: хочешь жениться на Анне, да лесник Степан за голыша выдать дочери не хочет, потому у тебя только поддевка плисовая, да и то не твоя, а барская… Правильно я говорю? Ну то-то… А ежели бы ты получил маленькую толику деньжонок, с превеликим бы удовольствием отдал бы он за тебя Анку… А ежели ты не из робкого десятка, то можешь получить столько, что и до дому не дотащить…

— Как же это так? — я спрашиваю…

— Постой, не торопись… Табак у тебя есть? Посидим, покурим, да обо всем потолкуем. Слыхал ты, парень, что в барском лесу еще в старинные годы клад зарыт?

— Слыхал, — говорю, — мало ли что болтают.

— Дурак ты и больше ничего! Болтают! Да ежели ты хочешь знать, я целую горсть серебра набрал, а ежели бы не торопился, целый бы мешок набрал. Клад этот, братец ты мой, разные виды принимает, это мне доподлинно известно. То коровой ходит по лесу, то вроде человека. Раз я пошел искать в полночь, вижу, на поляне стоит колода, полная серебра… Я к ней… Ухватил горсть серебра, а клад и пропал… Позабыл я, вишь ты, сказать: «Аминь — рассыпься», а то весь клад был бы мой… Так вот, если хочешь, я тебе помогу найти этот клад…

— А почему ты сам его не найдешь, дядя Макар? — спрашиваю.

— А мне теперь нельзя, не положено. Ежели, к примеру, какой человек раз из рук клад выпустил, другой раз тот ему не покажется, ни Боже мой.

Так вот, парень, я тебе дам ладанку с травой особенной, нынче же ночью и иди в лес. Волкову поляну знаешь? Иди туда: он завсегда около появляется… Ежели увидишь, что в траве огонек горит, подойди и скажи: «Аминь, рассыпься». Ежели человека какого увидишь — бей его наотмашь и тоже скажи: «Аминь, рассыпься». Кого бы не увидел — бей смело, клад разные виды на себя принимает. Может даже обличье твоего барина принять… Только смотри: крест-то с шеи сними, да захвати мешок поболе, да лопату. Да, чур, а уговор: коли найдешь клад, половину мне, там обоим хватит. А за ладанку давай сейчас рупь целковый.

Отдал я ему последний целковый, спрятал ладанку в карман, иду на барский двор и думаю:

— Коль колдун все про меня, знает, так уж наверно ему помогает нечистая сила. Не сорока же ему принесла на хвосте весть про мою беду, про мою зазнобу. Авось и клад сыщем, зевать не будем.

Приготовил заранее лопату железную, мешок, снял с шеи гайтан с крестиком, поужинал в людской и пошел убирать лошадей. А как на церкви позвонили одиннадцать, захватил мешок с лопатой и — айда в лес. Ночь была светлая, тихая, в чаще пугачи стали перекликиваться, жуть меня берет, а я все иду по просеке.

— Ну, думаю, не робей, парень! Не уйдет теперь клад от тебя.

Стал я за дерево, бросил в траву мешок с лопатой и жду… Он подходит все ближе, и вижу я, что обличьем он на лесника Степана похож. Ну, думаю, меня не проведешь. Как только он со мной поравнялся, я как его тряхну по шее, да закричу: «Аминь, рассыпься». Он с ног долой. Тут я в раж вошел и давай его катать руками и ногами, а сам все кричу — «Аминь, рассыпься».

А он орет благим матом:

— Разбой! Убивают!

Катал я его, катал, а потом впал в сумление, подхватил мешок с лопатой и давай Бог ноги.

Перво-наперво пошел я к Макаровой избе и постучался в окно.

— Кто там? — спрашивают.

— Я, дядя Макар, — отвори.

— Постой, парень, я окно открою; через окно потолкуем.

Открыл он окно и спрашивает:

— Ну, как?

— Видал, — говорю, — клад, дядя Макар.

— Видал? Ну и что?

— Так и так, — рассказываю, — отдубасил я его здорово, а он не рассыпался.

— Тут что-то дело не так, парень. Ты, может, крест позабыл снять?

— Нет, — говорю, — крест оставил дома.

— А как ты его ударил? — спрашивает.

— Да обнаковенно: первый раз сзади по шее смазал, а потом давай катать по чем попало.

— А не наотмашь?

— Нет, не наотмашь.

— Ну, то-то, парень; сам виноват, сам упустил свое счастье, — говорит Макар. — Толковал я тебе, чтобы наотмашь бил. Теперь, брат, ничего не поделаешь. Иди-ка домой, а то у меня в избе такой гость сидит, что ежели выйдет, так и костей не соберешь потом. Иди-ка, парень, домой.

Так и ушел я от него не солоно хлебавши.

А утром прослышал я, что лесника Степана нашли в лесу избитого до полусмерти.

Догадался я тут, что обглупился малость.

А потом, как Степан опомнился, пришел к барину и пожалился на меня. Меня сейчас же по шапке.

Запил я с горя, а как прослышал, что Анку просватали за лавочника, запил еще больше, да с пьяных глаз подпалил избу Макарки-знахаря. Схватили меня, и — в острог.

А из острога сам знаешь, братец мой, дорога одна: гуляй по свету. С той поры маюсь я, да гуляю по свету. День до ночь — сутки прочь.

Рыжий первый заметил в ночной темноте светлую точку костра, схватил за рукав товарища и потянул его в поросшую редкими колючими кустами ложбину.

— Казаки, аль приискатели… — прошептал он, снова опускаясь на влажный мох рядом с Кубарем и вздрагивая от ночного холода, — для них, чертей, что блоху убить, что человека — все единственно…

Кубарь молчал; продолжительные голодовки, усталость и холод убили в нем остатки энергии и выработали тупое равнодушие ко всему, что не было связано с представлением о пище. В пути он тихо брел за товарищем, машинально повторяя все его движения, и оживлялся только тогда, когда Рыжему удавалось стащить кусок хлеба или несколько горстей муки из амбаров редких степных поселков. Уже целые сутки брели они без пищи и жевали горькую древесную кору, стараясь обмануть настойчиво требовавший пищи желудок. Рыжий, старый и опытный бродяга, днем еще сохранял бодрость духа, пытаясь веселыми шутками и насмешками ободрить Кубаря, но с наступлением ночи и он приуныл. Замеченный им свет костра сначала испугал его не на шутку, но теперь, лежа в сырой ложбине, он размышлял о людях, сидевших у костра; вероятно, они пьют там горячий чай, весело болтают и едят жареное мясо… С каждой минутой эти люди казались Рыжему все менее и менее опасными. Наверное, это старатели или охотники-промышленники, которым нет дела до оборванных, голодных бродяг.

Они прогонят их от своей стоянки — это самое худшее, что они могут сделать.

— Кубарь! — тихо позвал он.

— Ну? — уныло отозвался тот.

— Пойдем, посмотрим, что это за люди… Может, дадут нам кусок хлеба, а? А то, брат, плохо наше дело, все равно — капут! Ослабли мы очень… Ежели бы ружье какое ни на есть у нас было — птицу можно бы было подстрелить, аль зверя. А то все равно с голодухи подохнем… — продолжал Рыжий и, оживившись при новой мысли, добавил: — А может, братец ты мой, они спят? Понимаешь? Подползем, да пощупаем их, может, и винтовку достанем, а тогда — гуляй да жри, сколько хочешь.

— Убьют… — протянул Кубарь.

— А с голоду-то лучше помереть? Эх ты, голова садовая! А, может, пофартит нам? Идем!

Рыжий решительно встал, вынул из кармана зипуна широкий мясницкий нож, попробовал его лезвие большим пальцем правой руки и пополз из ложбины. Кубарю не хотелось вставать и пускаться в рискованное предприятие, но он не протестовал, зная решительный характер своего товарища, и молча последовал за ним, натыкаясь на кусты и скользя по влажным кочкам. Ночная темнота обманула бродяг: сначала светлая точка костра казалась такой близкой, но около часа пришлось им ползти, пока они смогли рассмотреть фигуру одиноко сидевшего у костра человека.