— Ладно, их теперь все равно не устережешь, если захотят тайком перемолвиться, всегда найдут такую возможность. Мы и так достаточно знаем, — буркнул Дигаев и отошел к ротмистру Бреусу:

— Что вы думаете, Сан Саныч, о том, что мы с вами слышали?

— Да я, признаться, есаул, ничего особенного и не слышал, если помните, предоставил эту возможность вам.

— Опять в тень уходите? А мне расхлебывать?

— Вам это по чину и по должности — атаманом артель крепка. Хотя если хотите знать, то все пошло шиворот-навыворот с того вечера, как вы у прапорщика Настасью выиграли. Никак не уразумею, неужели вам мало баб в Хайларе было? Зачем было рушить святое солдатское братство?

— Бросьте вы эту красивую фразеологию, ротмистр. Я что же, по-вашему, лишен страстей? Или похож на заводную куклу? Ну сорвался, понимаешь, сорвался! Чего же вы в тот момент молчали? Подошли бы и по-товарищески предостерегли, коли вам так дорого это братство. Я ведь сначала понарошку к предложению этого психа, наркомана несчастного отнесся. А потом думаю, дай проверю, до какой же черты он все человеческое потерял? Да и сам натворил дел.

— Как говорил поэт, — глубокомысленно заметил ротмистр Бреус, — горечь, горечь, вечный искус окончательное пасть… Если хотите совета, есаул, так поворачивайте всю нашу шайку-лейку обратно. Только совет это праздный и необязательный. И вы и я понимаем, что обратно ходу нет, те же страсти не позволят, мечта о деньгах и страх, что с вами расправятся те, кем вы посланы.

— Пустое говорите, никем я не послан. У нас компания «Дигаев, Бреус и К°».

— Пусть будет так, не расстраивайтесь, есаул, из-за моего неуместного предложения. Меня во всем этом, как я вам неоднократно докладывал, интересует только одно — мой пай. И вот во время получения я сумею проявить и твердость духа, и характер, и все, что вам будет угодно. Ибо деньги мне заменят все: и отчизну, и семью, и прошлое.

— А что же все-таки теперь с сотником Земсковым и Савелием Чухом? Они при первом же случае к красным перебегут! Боже мой! Было нас семь спаянных общей задачей человек, а теперь полный развал.

— Не разыгрывайте античных трагедий, есаул, наш развал точное зеркальное отражение того, что происходит во всей белой эмиграции. Я бы на вашем месте делал вид, что ничего не знаю. Поднимать сейчас скандал — чем он кончится? Мы окажемся в меньшинстве! Приглядимся, подумаем, попланируем, время еще есть. Главное, никого из этих голубчиков не упускать из поля зрения. А сейчас, извините меня, есаул, мне пора спать, сегодня я окончательно понял, что должен быть собран и, как никогда, здоров и бодр.

А в баньке сотник Земсков и Савелий Чух, воспользовавшись возможностью, торопливо расспрашивали деда Гришаню и о Советской власти, и о жизни в России, и о последних новостях с фронта.

— У нас в армии новые знаки различия введены, — с гордостью рассказывал дед Гришаня, — теперь у всех родов войск погоны.

— Это, выходит, как в наше время были? — поинтересовался Савелий.

— Примерно такие. Только, конечно, куда красивше. А армия наша гонит фашистов так, что они убегать не успевают. Вот, к слову, недавно под Сталинградом триста тысяч с гаком фрицев в плен взяли. — Гришаня сказал об этом так, как будто с его легкой руки Красная Армия едва ли не ежемесячно одерживала такие победы. — Крепка у нас армия, скажу я вам, станичники. Вам такая и не снилась. Ну и мы, тыловые граждане, значит, ее всячески поддерживаем. Вот как вы думаете — для кого сейчас валенки со мной катаете, язви тебя в почки? — Старик хитро улыбнулся и пояснил: — Для фронта, для солдатиков, вот для кого. Таким-то валенком, — постучал он по заготовке, — не грех германцу и под зад поддать, верно? Я не только валенки, я и все деньги наши со старухой — пять тысяч — сдал в фонд обороны.

— Что, отобрали, что ли? — поинтересовался сотник Земсков.

— Зачем же отобрали? Ты, Коля, просто несознательный элемент, да у нас сейчас и рабочие, и колхозники, и директора фабрик — все сдают деньги или золотые побрякушки в фонд обороны.

— И верно, дедуля, чего это я удивляюсь? Ведь во времена Минина и Пожарского тоже сдавали ценности на оборону страны. Сами сдавали, наверное, и вас не заставляют.

— А тем гражданам, — продолжал дед Гришаня, — которые сдадут особенно крупные суммы, так тех письмами или телеграммами благодарит сам Сталин. Понял? Это тебе не фунт изюму, от Сталина телеграмму получить!

— Вот как! — со смыслом посмотрел сотник Земсков на Савелия Чуха. — А ты, Савелий, говорил, что красные не оценят серьезный денежный вклад. — И он тут же перевел разговор на другую тему: — Скажи, Гришаня, а как здесь к нашему брату, белогвардейцу, относятся? У нас рассказывали, что все лагеря ими забиты.

— К кому как! Ежели белая кость, золотопогонник, да над простым народом издевался, стрелял-мучил, того и до тюрьмы могут не довести, шлепнут сразу же после суда. А меня же, к примеру, и недели не держали. В жандармах я не служил, в полиции тоже, никого не вешал, а если и принимал участие в боях, так как и все.

Савелий с удовлетворением хлопнул кулаком по столу:

— Значит, не преследуют?

— Да ить, мил человек, за что меня преследовать? Посмотрю на тебя, вроде бы ты толковый мужик, работящий, уважительный, а вот таких простых вещей не понимаешь, язви тебя в почки. Я ведь работаю, а не на дурняшку хлеб лопаю. Понятно, в гражданскую войну проявил я некоторую несознательность, раза два бегал от красных к белым и наоборот. Но это до тех пор, пока не понял, что большевики лично ко мне претензий не имеют. А позже, как только после возвращения из белых войск домой узнал, что казачки атамана Семенова среди заложников и мою Прасковью высекли принародно на сельской площади, так и вообще успокоился. Вы лучше скажите, чего вы все меня пытаете? Уж не в бега ли от своего батьки есаула хотите уйти? Если так, то тикайте, тикайте зараз, не мешкая. Объясните властям, по какой причине пришли из Хайлара, в ноги упадите, пообещайте трудом и кровью доказать, что вы не хуже остальных. И поверят. Должны поверить!

Отваляли уже к утру. Старик Гришаня определенно схитрил. Одному бы ему с таким количеством шерсти и за сутки не справиться, а втроем и поваднее и быстрее работается.

— Ну вот, ваш первый вклад в оборону готов, — удовлетворенно сказал старик, развешивая готовые валенки на стене. — Завсегда могу засвидетельствовать об этом где угодно. А сейчас, станичники, идите в избу, отдохните трошки, прихватите у сна еще часика по три, я попрошу старуху не будить вас.

Проспали сотник Земсков с Савелием Чухом даже не три, а не меньше пяти часов. Проснулись от того, что громко хлопнула входная дверь и где-то за стеной расхохотался Сиплый. Не торопясь оделись и, прихватив в сенцах ведро с водой, вышли во двор слить друг дружке — умыться.

За забором слышался глухой, по снежному насту, перестук лошадиных копыт, приглушенно и как-то непривычно мягко, призывно ржали лошади. Отставив ведро с утонувшим в нем деревянным ковшиком, Савелий Чух направился к воротам:

— Погодь маленько, ваше благородие, сейчас солью, дай хоть одним глазком поглядеть, каков Буян в деле.

Не удержался и сотник Земсков.

На большой овальной полянке возле заимки, уже утоптанной, неслись друг за другом две лошади. Маленькая светло-серая кобылка, ростом в метр тридцать с небольшим, убегала от жеребца, словно нехотя, отчего даже ее грива, свисавшая в правую сторону, временами взлетала, но не развевалась как при быстром беге.

Была она явной, никудышненькой дурнушкой, судя по всему, прожившей недолгую, но бурную жизнь. Об этом свидетельствовало и правое ухо, наполовину урезанное, отчего оно казалось замшелым подгнившим пнем. И красный правый глаз. И старое, едва видное тавро, поверх которого было выжжено свежее, отчего оба они потеряли свою четкость. В придачу ко всему ноги невесты косолапили вовнутрь. Но все это не умаляло ее достоинства — возможность стать родоначальницей нового семейства. В глазах разгоревшегося страстным пламенем арабского жеребца, невесть как попавшего не только в эти глухие таежные края, но и в руки своего хозяина, она была самой желанной. Чуть повыше ее ростом, метра полтора в холке, с характерными для этой породы короткими линиями, с шелковистыми, вздымавшимися волной от легчайшего движения гладко вычесанными гривой и хвостом, он носился по площадке, егозя вокруг знающей себе цену кобылки, и от страсти с его верхней губы, несколько перекрывавшей нижнюю, срывались хлопья пены. Иногда он взгромождался на нее, но срывался, тоненько ржал и, снова догоняя, какое-то время скакал рядышком, бок о бок.