— А то я сам не знаю, — тихонько, но все же довольно слышно проворчал казак. Он уже расседлал своего гнедого и, накрыв его короткой походной попоной, принялся за коня есаула.

Дигаев пошел взглянуть на окрестность. Прапорщик Владимир Магалиф отгораживал в углу барака куском брезента закуток для себя и своей сожительницы Анастасии Симанской, которая выполняла в банде роль артельной мамки — кашеварила, на всех стирала, штопала нехитрую амуницию.

Ротмистр Александр Александрович Бреус, как всегда, не найдя себе дела, старательно размахивал руками, что заменяло физические упражнения, и рассказывал сотнику Земскову о системе английской гимнастики, способной продлить жизнь любого мужчины не менее чем на десять лет.

Итого, семь человек, семь белобандитов, эмигрантов, вернувшихся в марте тысяча девятьсот сорок третьего года из Маньчжурии в Советскую Россию для поиска золота, припрятанного в годы гражданской войны в спешке отступления.

— Ваше благородие, — откашлявшись от дыма, выскочил из барака Ефим Брюхатов, — ну какого рожна вы здесь стоите? Мы вас уже с дровами ждем, а вы все лясы точите, — набросился он на сотника Земскова, — вы ведь по Хайлару небось помните, что Сан Саныча никому не переговорить. Быстрее все переделаем, быстрее и отдохнем, идите за-ради Христа.

Сотник Земсков конфузливо махнул рукой и, ухнув по колени в снег, с трудом побрел к высоченной сухостоине, склонившейся неподалеку над тропой:

— Сейчас, Сиплый, сейчас я ее срублю, погоди.

А ротмистр Александр Александрович Бреус, воспользовавшись оказией, уже забрасывал вопросами Ефима Брюхатова, сам же торопясь ответить на них:

— Вот как это, Сиплый, случилось, что ты, рядовой казак, смеешь так нахально говорить с офицером? Да двадцать лет назад тебя бы, сукина сына, за такое хамство на коньке этого барака вздернули! Верно говорю? Верно ведь, а?

— Дык чего же верного, ваше благородие? И в двадцатые годы по-разному бывалоча. Иной раз офицеры нам порку устраивали, чужими жизнями заместо бога распоряжались, а когда и их к стене ставили. Бывалоча они и в бою в затылочки пули получали. Да кто же супротив прежнего сравнивает?

— Как кто? Ты ведь все равно казаком как был, так и остался! А с меня и с сотника Земскова никто офицерского звания не снимал. Верно?

— Что правда, то правда, и казаки ишо есть и офицеры, да только ни армии не видать, ни земли, которой мы бы нужны были. Вот она в чем загвоздка, Сан Саныч.

— Сейчас мы с тобой, Сиплый, как в военном походе! И дисциплина прежде всего, она нас и спасет в трудный час.

— Суперечить не хочу, но, по моему разумению, это не военный поход, а экспедиция акционеров, ваше благородие Все ухи — ребята, в случае удачи пай-то у всех одинаковый будет. Все остальное: и звания, и обращения, и разные там реверансы — детские свистульки. Если направдок гутарить, то в Хайларе я с тем же сотником Земсковым потягаться могу. Там он ко мне не раз в трактир приходил, сам, без приглашения. То, гутарит, Сиплый, выручи с деньжатами, то, мол, Сиплый, вступай в дело, лесозавод построим. Время всех уравняло в званиях, а кое-кого и вперед выдвинуло. Дай нам бог сейчас богатство урвать, тогда окончательно сравняемся, да и то надолго ли? Вон прапорщик Магалиф, сохрани его царица небесная, ежели у него Настя денежки не успеет к рукам прибрать, живо на наркотики спустит или проиграет, и опять у него, кроме звания прапорщика да этой самой верной Насти, ничего не останется. А у меня денежка к денежке — вот и капитал!

— Есть в твоих словах резон, Сиплый, но больно все голо получается, бесцеремонно как-то.

— Вот вы, Сан Саныч, вроде поумнее прапорщика Магалифа и сотника Земскова, но ить и у вас руки не оттуда растут, даже вы без первоначального капитала в экономической жизни нулик из себя представляете, какие уж тут церемонии!

— Ну ты не перебарщивай, Сиплый, я фривольностей в разговорах не терплю. Говори в общем или о ком угодно, а меня не трогай.

— Я разве супротив, ваше благородие, могу не трогать, хучь что я о вас гутарил? Что вы умнее прочих, я бы с вами и вообще в компанию вступил…

— Это как понимать, как предложение?

— Как угодно понимайте, ваше благородие, а от сказанного не откажусь, даст бог. — Сиплый, отдышавшись, нырнул в дымный барак, где возле печки орудовала Настасья, а ротмистр Бреус, дав несколько дельных советов сотнику Земскову о том, как сподручнее рубить дерево, пошел ко второму бараку, в котором Савелий Чух устроил конюшню.

Лошади топтались еще перед бараком. Чух надел им поверх оголовья недоуздки и привязал за чумбур. На всех ездовых были заботливо наброшены попонки. А сам Чух разжег в печке огонь, дым от которого, заполнив комнату, выходил не через узкую нависшую трубу, а через двери. Чух пристроил на плите большой медный котел, найденный под нарами, и растапливал в нем комья снега, подтаскивая в цинковом ведре все новые и новые порции.

— Ты что здесь кочегаришь? — поинтересовался ротмистр Бреус. — Уж не баньку ли готовишь?

— Не, Сан Саныч, — шурудя головешкой в топке, ответил Чух, — лошадей попоить нужно, а о нашей баньке не пришло время думать.

— Правильно, — одобрил ротмистр, — лиши нас сейчас лошадей, и обречены мы. Не растерял ты, Савелий, казацкой заботливости, верно службу понимаешь. Эх, Савелий, мне бы сейчас сотню таких, как ты, и сам черт бы не страшен.

— По-моему, ваше благородие, так кончилось наше время, побаловались, погуляли всласть. Теперича разве вот так, как мы сейчас, нырком в Расею и дунем отсель восвояси, пока не спохватились и нам ноги не оборвали вместе с тем, из чего они растут.

— Верно, Савелий, маловато у нас теперь силенок. Я в двадцатые годы месяцами мог с коня не сходить, а нынче всего-то двадцатый денек в походе, гляжу, уже и поясницу ломит невтерпеж, и в паху покалывает, боюсь, уж не грыжа ли подстерегла.

— Дык не вы один такой, ваше благородие. Все наше войско постарело на двадцать годов. Кому в гражданскую было двадцать, тому нынче за сорок, а кому допрежь четыре десятка стукнуло, тот и вовсе старик — шестьдесят лет, это не сладость. Завязки шаровар у щиколоток без табуретки не каждый завяжет. Казаки, разъязви вашу! С таким войском не навоюешь. Нам сейчас вокруг дома мотней трясти, а не по свету мыкаться.

— Ничего не поделаешь. Вот если бы немцы побойчее шевелились да японцы в Сибирь двинулись, не остались бы и мы с тобой, Савелий, без ратных подвигов, без крестов боевых и без почестей.

— He-а, Сан Саныч, какие же это почести — с германцем в родную станицу возвращаться? По мне, так уж лучше на чужой стороне помереть, чем такой позор испытать.

— Какая тебе, Савелий, разница, с кем большевиков бить, с атаманом Семеновым или с япошками? По моему мнению, так цель оправдывает средства. Ты, кстати, из каких будешь? Какой станицы?

— Старокубанской станицы я, Сан Саныч, там родился, крестился, миловался, а помирать вот в Маньчжурию забрался.

— Ты прямо-таки поэт, Савелий, рифмуешь!

Растопив снег и слегка подогрев воду, Савелий в несколько заходов вычерпал ее ведром, попоил лошадей. Потом снова наносил снега в котел.

— За один раз не управиться, раза три придется растапливать, да то ничего, торопиться нам сегодня некуда. Боюсь, Сан Саныч, что и завтра нам отсюда не тронуться. Так у меня сегодня ноги ноют, ажник каждую косточку чувствую, а этот барометр меня досе не подводил, быть пурге сегодня, ну в крайнем случае завтра.

— Ну, господин метеоролог, если ты уж решил накаркать непогоду, так уж лучше сегодня, пока мы под крышей, не дай боженька, в тайге метель захватит, намаемся, настрадаемся, намерзнемся.

— Я, Сан Саныч, призывался осенью шестнадцатого года. Ну, думал, за два года и германца разобью, и полного георгиевского кавалера заработаю, и уж в станицу меньше, чем сотником не вернусь. Жену молодую оставил, на сносях она у меня уже была. Молодая да красивая, а здоровая какая баба была, работящая, дай бог каждому такую, только не напастись. Агафьей звали. Вернусь, думал, в чинах, настрогаем мы с милатой детишек-ребятишек в долгие зимние вечерочки, и буду жить-поживать, беды не зная. Да вот так с конца шестнадцатого года в станице и не был, это выходит — двадцать семь лет. Подумаю, представлю себе прошедшие годы, и оторопь берет. Это же целая человеческая жисть вместилась, а все искания зряшны. Прожил свой срок в мечтах и воспоминаниях.