Семен Жарких мельком глянул на хозяйку и подумал, что глаза Надежде достались от матери, такие же огромные, только у старухи они уже выцвели, пожелтели по ободку, устали от жизни.

— Сын наш, Денис Стариков, бригадиром у старателей на прииске «Огонек» работает, — пояснил хозяин. — Знаешь про такой? Тут недалечко, верст семьдесят с хвостиком, если прямо. Гарный прииск, про него даже в «Социалистической Якутии» писали, дескать, социалистическое соревнование на высоком уровне, работают старатели, себя не жалея. И нашего Дениса упоминали, даже фотография его бригады была напечатана.

— Одно слово, что фотография, — недовольно отметила старуха, — как мы с дедом ни вглядывались, а Дениса отличить не смогли, все там на одно лицо, темень.

— Это ничего, шо не розберешь, для того ж и подпись под ней, мол, передовая бригада Дениса Старикова на промывке. Кто грамотный, тот разберет.

— Денис и Надюшку к себе в бригаду перетащил, — с горечью сказала старуха, — мы было воспротивились, не хотели отпускать, да кто своему ребенку враг? Ей ведь к людям хочется, туда, где молодежи побольше. На прииске даже в военное время повеселее, а здесь, если война затянется, так и останется старой девой.

— Кто это тебе таку дурницу сказал, шо вона, проклятая, затянется? У Семки спроси, если мне не веришь. Чихвостим мы фрица в три шеи. Теперь до Берлина будет бежать без оглядки, как наскипидаренный.

— Когда война началась, Надюшка как раз школу закончила и уехала от нас, вот мне и кажется, что все это уже вечность тянется, — жаловалась старуху, — я так загадала: как только победим, так доченька домой вернется.

— Ага, держи карман шырше, як раз вернется. Девка шо пташка, открыл ладонь, пурх — нема ее. Разве шо жениха ей отыщем из нашего села.

— Ты бы думал, Василий, прежде чем говорить. Откуда в Чертовом Улове женихи? Мальчишки сопливые и те перевелись.

— Не горюй, Анфиса, не захочет она сюда ехать, так мы туда за ней тронемся, старики в доме всегда пригодятся. Я правильно кажу, Семка?

— Вроде бы правильно, дед Василий.

— Какой зять с тобой уживется, Василий? — всплеснула руками Анфиса. — Твои затеи да язычок только одна я и могу вытерпеть. Да и то с трудом.

— Не мели лишнего, Анфиса, не такой уж я плохой, як ты думаешь. А зять, если дочку полюбит, то нехай и до мене почтение имеет. Я ж твого батька терпел? Терпел! Уважение ему оказывал? Оказывал! А теперь припомни, как он меня встретил, какими недобрыми словами: ни в сыворотке сметаны, ни в зяте племени. Вот що мне в очи сказать посмел. А все оттого, шо был я из переселенцев-бедняков. Ну и шо с того? Прожили мы наш век неплохо, единственно, чего б я ще хотел, так это прожить еще стилькы, да пивстилькы, та четверть стилькы, а там и на погост можно.

— Ишь чего захотел, — охотно поддержала новую тему Анфиса, про себя радуясь, что Василий забыл о тесте. — Мне бы с первым внучонком понянькатъся, а там как бог даст. Жить сколько ты пожелал, так всем в тягость станешь.

— Это тилькы кажется, що в тягость, а как помрут батькы, детям их не хватает аж до собственной старости.

— Уж и израненный ты, Василий, и изрезанный, и обмороженный, и горелый, а никак тебе жить не надоест. Я иной раз присяду и чувствую, что устала.

Семен Жарких наелся и слушал стариков, жадно поглядывая на стол, где еще хватало и хлеба, и каши, и огурцов.

— Що, Семка, жалеешь, шо пузо не мешок и про запас не поешь? Ничего, мы еще завтра повторим, наедимся як следует, — шутил старик.

Анфиса еще и со стола не успела убрать, как входная дверь, брякнув кольцом, заскрипела, и в комнату просунулась старушечья голова:

— Василий, Анфиса! Есть в доме кто-нибудь? — поинтересовалась гостья, глядя на хозяев.

— А то ты не видишь, кума, — не удержался дед Василий.

— Ох да я не вовремя, соседушки, позже, наверное, забегу. Вон вы гостя потчуете, сами едите, вам, поди, не до меня сейчас, — раскланивалась старуха, не собираясь уходить.

— Ты чего хотела, соседка? — помешал развитию деревенской дипломатии Василий.

— Сказывают, что у вас печник поселился? — спросила та.

— И кто ж це сказывает? — удивился старик. — Со всего села один я с ним и балакав, никого не встречали, не говорили, а уже «сказывают». Это, часом, не ты, Анфиса, похвалилась? Правильно, кума, есть у нас печник, чего тебе от него треба? Признавайся, — по-хозяйски, как будто Семен Жарких принадлежал ему, поинтересовался Василий.

— Будто не знаешь, Василь, — жеманно отмахнулась соседка, — у меня ведь тоже печь дымит, трещинами пошла. Не глянете одним глазком? — просительно повернулась она к Семену.

— Посмотрю, — согласился тот.

— Посмотрит, — подтвердил и дед Василий, — но не сейчас, а после того, как у нас ремонт окончит. Верно? — поглядел он на Семена.

— Поглядеть и сейчас можно, — не согласился печник, — может, пока я у вас работаю, ей нужно материал какой раздобыть, вот у нее и будет времени с запасом.

В тот вечер Семен Жарких осмотрел печи в добром десятке домов деревни, перезнакомившись с ее жителями, которые уже загодя испытывали к мастеровому большое почтение. Да и то сказать, в сибирской деревне печь в доме — это как бы предмет культа. Можно обойтись без лошади, без коровенки и даже без огорода или сарая, но как прожить без печи? И стоило ей только слегка задымить, закапризничать, как женщины уже искали мастера, соглашаясь на любые его условия, лишь бы печник был знатный. Нередко хозяйки откровенно гордились тем, что печь у них клал не кто-то, а, к примеру, сам Никола Игнатьев, и потому она уже два года стоит себе, не принося никаких хлопот, знай только подмазывай ее стенки жиденьким глиняным раствором и не забывай подбеливать. Но война и здесь нанесла урон. Хороших и плохих печников забрали на фронт, а те, которых по болезни не взяли в армию, забросив вольный промысел, определились на работу на прииске. Мыкался народ в сибирских деревушках в поисках мастеровых, а разыскав, не жалел ни посулов, ни угощенья, стараясь предупредить каждое желание мастера. Не сделали исключения и для Семена Жарких, привечая и улещая его. Всем он обещал помочь по мере своих сил и времени, для каждого находил доброе слово, пока старательно оглядывал печи, простукивая кладки и исследуя топки. И в глухой деревушке, где люди не торопятся высказать свое мнение о человеке, пока не приглядятся к нему как следует, не посмотрят в деле, на этот раз вроде бы изменили традиции, подхваливая печника загодя.

С раннего утра Семен Жарких был уже на ногах.

— Ты, хлопче, не беспокойся, — подошел к нему дед Василий, — коли шо треба, то я тут, скажи.

— Ну и хорошо, — охотно согласился мастер, — вдвоем сподручнее будет, повеселее. Коли сам свои услуги предлагаешь, батя, давай мы с тобой на этих порах разделимся: ты раствором займись, а я печью. — И он выложил рядышком с песком грядку глины, начал старательно перемешивать ее, сильно ударяя лопатой.

— Понял, батя, как надо? Песку один к одному клади; жирная глина требует его побольше. Самое главное, чтобы раствор был без комочков, глины не оставалось, тогда и швы при кладке будут тонкие. Дело вроде бы нехитрое, верно? Но о важности его и говорить не стоит.

Дед Василий занялся раствором, правильно поняв свою задачу, а Семен, убрав печную заслонку, полез в варочную камеру русской печи и, устроившись на глухом ее поду, принялся осторожно выбивать неровные, в выбоинах, кирпичи.

— Это сколько же нужно было на такой печи еды приготовить, чтобы поверхность пода неровной, как волна, стала, — негромко бурчал он.

Анфиса, ревниво наблюдавшая за его работой и не уходившая, несмотря на пыль и сажу, повалившие из отверстия, все же расслышала, о чем он говорил.

— Ой, милый, сколько я на ней готовила, и сказать трудно. А до меня Васильева мать пекла, варила, жарила. Так что, гляди, три поколения наша кормилица повидала.

Семен еще и половины своей работы не сделал, как со двора вошел Василий.

— Готов, хлопче, твой раствор, можешь принимать.