Павел Михайлович как в главном, так и в житейских мелочах был человеком твердых правил. Правильность была для него мерилом собственных поступков — и той позицией, с которой он строил свою жизнь. А. Рихау пишет: «... по характеру своему П.М. Третьяков был человек спокойный, ровный, до крайности аккуратный и расчетливый. Все вычисления он, например, делал на конвертах присылаемых писем... и во всю свою жизнь, вероятно, не кинул и не положил ни одной вещи кое-как; но, при такой необычайной аккуратности, нельзя сказать, чтобы

П.М. Третьяков был особенно требователен к окружавшим его лицам; он скорее показывал пример, как нужно бережно относиться ко всему тому, на что был затрачен труд, воплощение которого он представлял всею своею деятельностью»173.

Иными словами, Третьяков мог сколько угодно транслировать свои принципы путем неустанной деятельности, но людям из близкого окружения их не навязывал, — если не считать сугубо деловых отношений. Тем не менее в дружеской беседе некоторые убеждения он мог высказать. Так, находившийся с Третьяковым в приятельских отношениях художник А.Г. Горав- ский в одном из писем Павлу Михайловичу 1857 года сообщает: «... душевно благодарю за Вашу дружеско-нравоучительную правду, которой всегда буду стараться держаться; часто останавливаюсь и даже немного завидую Вам, что в таких молодых летах во всем Вы основательны и благоразумны, каждое слово, вещь, дело, судите обдумавши, зрело и без малейшей политики, откровенно передаете. Я очень ценю деяния Ваши, беру в пример и считаю Вас за то истинным другом»174. В это время Третьякову было 25 лет.

Многие из тех, кто общался с Третьяковым, имел с ним дела, отмечают: ему были присущи колоссальная личная порядочность, чувство долга, верность данному слову. Вообще, для уважающих себя купцов той эпохи эти качества были нормой. Далеко не каждый коммерсант умел писать, и чтобы заключить сделку, иной раз было достаточно ударить по рукам. В таком случае деловая репутация купца была, за отсутствием договора, единственным гарантом выполнения обязательств. А Третьяков являлся сыном своей социальной среды. Это свойство, приобретенное, скорее всего, естественным образом, в общении с родней и контрагентами торговых сделок, сохранялось в личности Третьякова, когда ему приходилось общаться и с людьми, принадлежащими иным слоям общества. Павел Михайлович был больше чем просто купцом. Он был человеком высокой культуры и умел показать себя порядочным человеком, общаясь с представителями любого сословия, любого уровня состоятельности.

Так, В.В. Верещагин в 1876 году говорит В.В. Стасову о Третьякове: «... Лишне говорить здесь, что я его считаю совсем порядочным человеком и, следовательно, не боюсь быть с ним откровенным»175. А живописец Г.Г. Мясоедов в 1882 году пишет П.М. Третьякову: «... я очень боюсь неделикатности в делах, и тем более по отношению к Вам, так как с Вашей стороны ничего, кроме деликатности, не встречал... Мы привыкли ценить Ваше слово наравне с фактом»176.

Павел Михайлович отнюдь не стремился в любой ситуации выставлять себя знающим человеком, а привычка самовозвеличения была свойственна многим меценатствующим купцам того времени. Деликатностью Павла Михайловича восхищался и другой художник, В.Н. Мешков. Его рассказ передает в воспоминаниях Е.К. Дмитриева: «... П[авел] Михайлович] заехал к нему... узнав, что у него продаются две картины: одна работы Мешкова — “Зубоврачевание”, а другая Клодта — “Две лошади”, одна из них щиплет траву на лужайке в лесу. Павел Михайлович купил картину Мешкова, а про картину Клодта сказал: “Пока воздержусь, я ее не понимаю”. Мешков говорил, как он в восторг пришел от этих слов Павла Михайловича! Ему сильно понравилась скромность его и боязнь обидеть человека. Обыкновенно, говорил Мешков, человек не покупающий всегда начинает осуждать продающийся предмет, каков бы он ни был, наводить нехорошую критику»177.

Еще один любопытный случай из жизни приводит в воспоминаниях Н.А. Киселев, сын художника А.А. Киселева: «... однажды днем, когда отец работал в своем кабинете, раздался звонок. Я открыл дверь. Вошел мужчина с длинной бородой и очень мягким, приглушенным голосом спросил, дома ли Александр Александрович Киселев и можно ли его видеть. Я пригласил его раздеться и пройти в гостиную, а сам пошел сказать отцу, что его кто-то спрашивает. Отец перестал работать и вышел из кабинета; на лице его появилась улыбка и недоуменно радостное выражение, когда он подошел к гостю, внимательно рассматривающему висящие на стенах картины разных художников. Гостем был Павел Михайлович Третьяков, который хотя и покупал не однажды картины отца, но никогда дома у нас не бывал. Отношения между ними были полны доброжелательства и уважения, но все же лишь деловые. Павел Михайлович, пожав протянутую отцом руку, обнял его и крепко поцеловал, а затем сообщил, что он только что вернулся из Петербурга, где на днях встретился с Дмитрием Александровичем Ровинским, который очень просил его, по возвращении в Москву, встретиться с Александром Александровичем, крепко его обнять, поцеловать, что Павел Михайлович, как он сказал, счел своим приятным долгом точно исполнить, не откладывая это в долгий ящик». Далее сын художника резюмирует: «... этот поступок Павла Михайловича выявляет и подчеркивает его удивительную добросовестность. И действительно, вся жизнь Павла Михайловича, даже в мелочах, представляла собой непрерывный путь к одной определенной цели: выполнять во что бы то ни стало принятые им на себя обязательства»178.

Действительно, обязательства Третьяков выполнял скрупулезно, причем не только перед живыми, но и перед почившими людьми. А. Рихау пишет: «... к особенностям его принадлежала непременная отдача последнего долга всем лицам, которых он знал лично, и поэтому, будь это его кучер, какой-либо сосед или выдающееся лицо в Москве, П.М. Третьяков, как скоро узнавал о дне похорон, кидал всякое нужное дело, чтоб отправиться в храм Божий и помолиться за усопшего»179. Так, К.А. Коровин вспоминает: художник «... Алексей Кондратьевич Саврасов умер... в Ростокине под Москвой. Один. Это мне рассказал швейцар училища Плаксин. Он был на похоронах, и был Павел Михайлович Третьяков, больше никого»180.

Порядочность, честность, обязательность и душевная чистота привлекали людей к Третьякову не меньше, чем его деятельность. В.В. Стасов писал в одном из писем Верещагину: «... ни чванства, ни хвастовства, ни глупых претензий у него никаких нет: он просто чист и честен, от глубины души ценит и любит Ваш талант и произведения... Когда узнаете Третьякова лично, то полюбите его и будете уважать, как и я»181. И.Е. Репин же в одном из писем Стасову восклицал: «... а впрочем, есть и хорошие люди, особенно Павел Михайлович Третьяков! Превосходный человек, мало таких людей на свете, но только такими людьми и держится он»182.

Павел Михайлович унаследовал от Михаила Захаровича тонкое чутье к общественной жизни и к происходящим в ней переменам. Перемены эти позволяли купцу достичь небывалых социальных высот — таких, о которых его предки в XVIII и даже в первой половине XIX столетия могли только мечтать. Но «волшебным ключиком », отпирающим дверь к этим высотам, было прежде всего образование. Михаил Захарович Третьяков оказался одним из первых купцов, почувствовавших необходимость дать детям иные знания, сверх обычных, передающихся по наследству от отца к сыну: чтения, письма, навыков торгового дела. Не зря он нанимал для детей гувернеров. Павел Михайлович пошел в вопросах образования по стопам отца.

Прежде всего П.М. Третьяков позаботился о том, чтобы со смертью отца Третьяковы-младшие не лишились возможности учиться. Занятия на дому с преподавателями продолжили как сестры (о чем будет сказано позже), так и оба брата. Учебу приходилось совмещать с работой, поэтому «... братья днем сидели в лавке, а по вечерам продолжали свое образование. Приходили учителя, и молодые люди учились и читали до глубокой ночи »183. Вероятно, языки они начали учить не по настоянию отца, а уже после его кончины. Разумеется, времени на занятия у братьев было меньше, нежели у сестер. Осваивать приходилось лишь самое насущное — то, что помогло бы им лучше ориентироваться в деловой жизни.