— Как я — шикарно вас! — самодовольно крякнул Эзра. — Вылезайте!

Питирим неловко соскочил на землю и, облокотясь о борт машины, огляделся. Двор был большой, поросший той же самою короткой и густой травою, что и поле космодрома. Только тут трава была немного зеленее, словно лето еще не ушло окончательно из-за этих покоробленных дощатых стен, позади которых в безмолвии высились кроны деревьев. В углу двора лепились так и сяк приземистые, исключительно небрежно сложенные из простого кирпича сараи и какие-то другие, тоже, видимо, подсобные строения. Впрочем, небрежно — это с точки зрения привычного к комфорту и изяществу землянина, а здесь, возможно, лучше и не надо было, главное, чтоб вышло крепко, основательно, чтоб простояло долго, не нуждаясь в постоянных подновлениях. Брон Питирим Брион мало-помалу начал понимать уже: на Девятнадцатой эстетика иная, да и многое не так, как на Земле. И даже сам жилой центральный дом не слишком походил на новеньких своих земных собратьев. Возвышаясь посреди двора, он был велик, монументально-архаичен и построен как попало — без малейшего понятия о целесообразности и стиле, даже просто о каких-либо архитектурных нормах. Двухэтажный, тоже кирпичный, с обсыпавшейся кое-где буро-коричневою штукатуркой, он располагал пугающим количеством углов и выступов, скругленных стенок, эркеров, крылечек, абсолютно разного размера и несимметричных окон, всевозможнейших навесов, да и сам второй этаж то словно углублялся в нижний, то, напротив, круто поднимался, отчего вся крыша, неожиданно обитая роскошною горящей медью, совершала резкие скачки вверх-вниз, местами шла горизонтально, чтобы тотчас же, без всякой внешней надобности, оборваться крутым скатом, непременно завершавшимся косой трубой для водостока. Если бы, к примеру, двадцать типовых земных коттеджей выставили рядом, как попало, лишь бы стенка к стенке (да и то не обязательно), а после сдвинули бы все с чудовищною силой — вот тогда, наверное, еще могло бы получиться некое подобие того, чем ныне любовался Питирим. И как так изловчились?!. Но одна деталь его сразила окончательно: у самого большого, видимо парадного, крыльца на постаменте в форме шара на одной ноге стояла мраморная голая девица геркулесова сложения — в правой руке, подняв над головой, она держала допотопный символ атома с корабликом на маковке, а левою, жеманно отведя мизинчик, плотно прикрывала свой девичий срам. Второй ноги у статуи, похоже, не было в помине — то ли нужная часть мрамора еще в работе отвалилась, то ли замудрившийся ваятель просто-напросто решил себя не утруждать…

— Музей, а не усадьба! — не без гордости заметил Эзра.

Ферма будто вымерла — такое же безлюдье, как и на болоте. И какая-то пустая, одинокая, щемящая до боли тишина. Лишь раз раздался приглушенный скрип, дверь дальнего сарая отворилась, и на низеньком порожке показался человек — босой, унылый, без штанов, в измятой розовой рубахе до колен, с всклокоченными волосами, он безмолвно замер ненадолго, с любопытством глядя на гостей из-под приставленной ко лбу ладони, как из-под увесистого козырька, потом разочарованно махнул той же рукой, другою почесал живот, зевнул и скрылся у себя в сарае. Скрип повторился, дверь захлопнулась.

— А… это кто? — невольно оробев, спросил негромко Питирим. — Он — здешний?

— А других тут нет. Не держим. Это — дурень, — ласково ответил Эзра. — Вечно смотрит. На работе с него проку никакого. Вот в сарае и сидит, в уме считает. Так его и кличут все — Ефрем-дурак… Он очень умный, только для работы не годится. Всех переживет, я полагаю.

— Значит, здесь есть и другие? — оживился Питирим.

— А как иначе? Это ж ферма! — отозвался Эзра. — Не случайно так назвали. Тут всегда работников полно. Одни уходят — вдело, на замену им других привозят. В промежутке занимаются кто чем, по мелочам. Год промежуток длится — дозревают… Вот как раз у них и начинается сегодня Праздник Отхожденья. Надо думать, все пошли готовиться.

— Х-м… что за праздник? — удивился Питирим.

— Увидите. Вы вовремя приехали сюда. Конечно, диковато будет и наивно, но — занятно. Вы такого сроду не видали. Да не только вы…

Никто, пожалуй, из землян, никто. Нарочно прилетать смотреть — волынка. И, по правде, не особо завлекательно — уж слишком камерная обстановка, нет у зрелища размаха. На Земле приучены к другому. А лететь по делу… К нам по делу мало кто летит. Сюда по крайней мере… В лучшем случае помаются в поселке — и обратно. Долго не выдерживают. Тут, на ферме, жизнь совсем другая, для землянина — тяжелая. Не потому, что трудная, а… именно тяжелая. Здесь — тошно, для таких, как вы. Вот и бегут, и ехать не хотят.

— Да чем же они заняты на ферме?

— Это трудно объяснить, — сказал со вздохом Эзра. — Чем? Они работают. Побудете немного — сами разберетесь. Я одно могу сказать: все это предприятие — постыдная затея, это наше горе и беда, если хотите. Но иначе мы пока не можем. Ферма нам нужна. Потом, конечно, что-нибудь придумают, все будет по-другому, долго так терпеть нельзя. Но — не сейчас, потом…

Возница замолчал, печально, даже как-то виновато глядя в сторону, и вдруг лицо его преобразилось, взгляд опять стал добрым, ясным, губы растянулись в радостной улыбке.

— Ну, вот и хозяйка! — сообщил он. — Постарайтесь быть благоразумным гостем, дорогой мой Питирим. Брон Питирим Брион. Ведь все же так, а?

Питирим, волнуясь, обернулся. Он и сам сейчас не мог бы объяснить, откуда накатило это чувство робости, внезапного смятенья. Он ведь просто ехал в гости — по чьему-то приглашению, не зная цели, не загадывая ровным счетом ничего. Да, ехал ненадолго, просто так. И все же… И тогда он догадался, отчего возникло это странное волнение: еще бы, прибыл-то сюда, конечно, он, и тем не менее — в каком обличье, вот что важно, вот что делает всю ситуацию смешной, по-своему нелепой, унизительно-двусмысленной!.. Не зря же Эзра напоследок, словно издеваясь, уточнил: Брон Питирим Брион, а?!. Возле лестницы парадного крыльца он заприметил женщину, довольно молодую, статную, нельзя сказать чтобы красавицу, но с очень милым, кротким, радостно-растерянным и грустным в то же время выражением лица. В длинном старом платье темно-вишневого цвета, с пышной короной вьющихся каштановых волос, загорелая, высокая, она удивительным образом и диссонировала с этим безобразным домом и пустым запущенным двором, и как-то все же была к месту здесь — так некий мастером исполненный последний штрих вдруг оживляет мертвую до этого мгновения картину, тщательно сработанную исполнительным учеником, как будто одухотворяет, придает ей смысл, который трудно было даже и подозревать.

— Хозяйка, — повторил негромко Эзра и приветственно кивнул. — Знакомьтесь, — он взял Питирима за руку. — Вот это — Ника, фея здешних диких мест. — Сказав банальную красивость, он л ишь виновато, как мальчишка, улыбнулся. Но глаза его смотрели мягко и влюбленно. — Ну, а это — тот, кого мы ждали… — на секунду он замялся, — да, Брон Питирим Брион, известный на Земле специалист… Ну, все!

Он отступил на шаг, и Питириму ничего не оставалось, как приблизиться к хозяйке дома и отвесить вежливый, но совершенно деревянный по изяществу приветственный поклон. Нет, он совсем не ожидал, что будет чувствовать себя настолько не в своей тарелке. Будто кто гипнотизировал его, внушал: смутись, смутись, еще сильней… Да было б отчего! Ведь не с красавицей же писаной, давно заполонившей все мечты, его знакомили в нежданную минуту! Просто с женщиной, каких на свете много. И он сам — почти такой же заурядный человек, случайный гость… Стоп! А случайный ли? Кого здесь ждали и кого пришли встречать? Он расщеплен — две половинки, собранные вместе. И таким себя он будет ощущать всегда, того желая или нет, пусть даже все вернется на свои места, однако это чувство, тягостное предвкушенье, что когда-нибудь, еще хоть раз, но в полной мере двойственность опять заявит о себе, проявится внезапно в самой унизительной и жуткой ипостаси, — это с ним останется до смерти, как личина, снять которую нельзя, как молчаливое проклятие, как крест. Границы мира сдвинулись, то, что совсем недавно представлялось вовсе несущественным, до примитивного простым и мимолетно преходящим, обрело вдруг значимость вселенского масштаба, не сравнимую ни с чем полифоническую глубину и многосвязность, и тогда Брон Питирим Брион с немалым удивлением отметил: ватная бездонность, что вокруг, безликая взаимообращенность, сопроникновенность времени, пространства, следствий и неведомых причин куда-то отступают, гаснут, выпуская на замену — или только оттеняя бывшую всегда, но похороненную всуе? — тихую, обычную реальность и способность чувствовать ее и оставаться в ней — через нее! — самим собой, таким, каким себя боялся знать… Земля, безумная война, которой на поверку не хватало одного — войны всерьез, по-крупному, до подлинной победы или подлинного краха; ненависть — по долгу гражданина, по шкале вдолбленных истин — к нелюдям, поганым биксам, и всем тем, кто видит в них партнеров — не угрозу; торжество борца, соединенное со страхом пораженца, — все сейчас осталось в стороне, свалилось в давешнюю ватную бездонность и, хотя по-прежнему воспринималось как необходимейшая часть не просто прошлого, но, что еще ужасней, отдаленного грядущего, уже не тяготило собственной отъединенностью, а — странно! — радовало тем, что в новую конкретику вошла обыденная человеческая мука. Мука быть отныне не таким, как все, — приобрести, опять же по шкале вдолбленных истин, жалкие черты ублюдка, недочеловека; мука со смиреньем принимать лишь то, что скаредно-презрительно изволят поднести. Завеса спала с глаз, включилось время нового существования, нисколько не похожего на прежнее — с его привычными и твердыми законами, правами и табу. И Питирим вздохнул — с надеждой обреченного. Он понял: здесь его желают, ждут — и столь же остро ненавидят. Почему, за что? Все это предстояло выяснить, но требовало срока. И каких-то действий. Слов каких-нибудь, в конце концов!..