— Генерал-фельдмаршал Рихтгофен отдал приказ: асы в плен не сдаются, они горят или разбиваются. Но дело не только в приказе. Как выясняется, Голлингер и Реб тайно враждовали между собой из-за наград.

— Ясно… Продолжайте опрос.

— Пленный рассказывает: в начале мая его сорок вторая истребительная эскадрилья стояла в Крыму и находилась в резерве главного командования. В конце месяца она перебазировалась в район Брянска, а потом — Глазуновки, где в рощах и оврагах укрыто много немецкой пехоты и танков.

— Узнайте, переводчик, что видел пленный под Брянском, какие там работы ведет противник?

— Вблизи аэродрома, в лесу, Голлингер наблюдал, как саперные батальоны строили большой концлагерь. Обер-лейтенант беседовал с саперами, они сказали ему: «Сам «фюрер» приказал строить. В лагере будут содержаться русские армии, попавшие в котел под Курском».

— Как бы не сварился в этом котле сам Гитлер, — усмехнулся подполковник. — Но лагерь… Это любопытная деталь…

Гайдуков спрятал блокнот с записями. Кое-что из рассказов летчика могло пригодиться. Он взялся за фуражку.

— Разрешите откланяться, спешу в авиаполк, — сказал офицерам и вышел из штаба.

Гайдуков попал на аэродром в тот момент, когда большинство истребителей находилось на заправке и дозарядке. На опушке леса царило оживление.

Летчики были радостно возбуждены, говорили громко, энергично жестикулируя. Отовсюду слышалось:

— Сбили…

— Расстреляли…

— Заставили хейнкелей сбросить бомбы в реку.

Уже третий час гремело воздушное сражение. Подбитые юнкерсы срезали крыльями придорожные вербы. В полях валялись искореженные останки дорнье и мессершмиттов. Сгорели и разбились десятки самолетов со свастикой и черными крестами, а генерал-фельдмаршал Рихтгофен поднимал в воздух все новые стаи пикировщиков. С ними вступили в бой краснозвездные «ястребки». И резервные фашистские эскадры не могли разрушить и сжечь русский город.

Гайдуков торжествовал.

Курск оставался по-прежнему неприступной крепостью.

Гайдукова окликнули.

— Белов! Я к тебе, дорогой… Ну, как дела? Рассказывай.

— Бьем гитлеровцев! Истребитель мой — как штык, ни одной царапины. Напарник — орел. Сегодня сбили с ним четыре самолета. Поздравь Березко, он к высокой награде представлен.

— Поздравляю! Я уверен, старший лейтенант станет автором статьи… — хитро прищурился Гайдуков.

— Сбить самолет могу, а вот статью написать… — Березко развел руками.

— Поможем тебе. — Белов дружески похлопал по плечу напарника. — Будем живы — напишем, Гриша!

Вечером, побывав в штабе воздушной армии, Гайдуков торопил в пути шофера:

— Ковинько, жми, наверстывай! Надо сдать срочный материал в номер. Десять часов гремело небо, и вот мы везем в редакцию весть о победе!

— Сколько ж самолетов на Курск налетало?

— Семьсот семьдесят.

— А сбили?

— Сто шестьдесят!

— Ого! Это срубили… — И впервые в поездке осторожный Ковинько мчался со всей скоростью.

Ветер врывался в кабину и освежал горячий лоб. Гайдуков мысленно верстал полосу: «Очерк Белова «Победа в Курском небе» — это подвал… На две колонки станет статья Березко, а там пойдут рассказы других летчиков… Есть полоса!»

Далеко на юге вспыхивали зарницы. Там медленно двигались грозовые тучи.

«Вот он, разбитый полустанок, и главная примета — под насыпью обгорелый паровоз. Здесь надо встать!» И как только шофер затормозил на повороте, майор Солонько спрыгнул с машины.

Гремя на ухабах, тяжелый грузовик потащил за собой хвост коричневой пыли.

Дмитрий стоял на опушке леса, раздумывая о том, по какой дороге идти. «Если будешь держаться железнодорожной ветки, то сделаешь лишних километров пять, — вспомнил он наставление Гайдукова, когда тот объяснял ему дорогу в корпункте. — Шагай смело по лесной тропинке, десять минут ходьбы — и ты в редакции!»

Вечерело. Тихо шумели вековые дубы, раскинув под облаками шатры темной, сочной зелени. За насыпью опускалось солнце. Над хлебами в густом разливе багрянца резвились ласточки.

Дмитрий полюбовался закатом, вошел в лес. С молодого дубка вспорхнула горлица, скрылась в листве. Дмитрий прислушался: «Ага, движок заработал!» — и невольно ускорил шаг.

Солонько не раз приходилось идти в лесу на этот булькающий звук. И всегда сердце билось сильней, чаще. И совсем неожиданно на какой-нибудь полянке или просеке показывался «дом на колесах», как в шутку называли корреспонденты редакционный поезд.

Дмитрий любил то кипучее время, когда в редакцию съезжались журналисты. С разных концов огромного фронта друзья привозили новости, высказывали догадки о дальнейшем ходе войны, спорили.

И у каждого журналиста оказывался свой новый герой. В любом купе можно было услышать фронтовую поговорку, рассказ о необыкновенном подвиге. Постепенно волна новостей спадала. Корреспонденты уединялись, плотно закрывали двери. В вагоне вспыхивала перестрелка пишущих машинок.

Шагая по лесной тропинке, Дмитрий с тревогой думал о Вере. Она совсем перестала писать. Его последние письма к ней остались без ответа. Что ж случилось? Он не видел ее несколько месяцев, а чувство не ослабло, оно укрепилось. Когда-то зимней ночью, ощутив еще неясное волнение, он бродил возле теплушки, прислушиваясь к голосу Веры. Тогда он говорил себе: «Все пройдет, завтра фронт!» А на фронте она снилась ему, и, просыпаясь, Дмитрий вспоминал ее глаза и тяжелые золотистые косы…

Тропинка вывела Солонько на поляну. В сумерках замаскированные ветками вагоны казались огромными шалашами. Часовой окликнул Дмитрия. Приблизившись, он сказал:

— Проходите, товарищ майор, я вас вначале не узнал…

Из жилого вагона вышла Наташа и, увидев Солонько, остановилась:

— Вы у нас редкий гость, Дмитрий Андреевич!

— Я фронтовая перелетная птица, — пожимая руку девушки, пошутил Дмитрий.

— И одна из ранних, — продолжала она.

— Выходит, «к месту своего назначения», как любит подчеркивать наш уважаемый секретарь редакции Ветров, я прибыл первым?

— Я сказала: «одна из ранних», вас опередил Бобрышев.

— Он в вагоне?

— Нет, на хуторе. В поезде мы не живем, только работаем. Солнце накаляет вагон, и ночью в купе не заснешь — жаровня. А на хуторе сараи, свежее сено. Сейм… Это близко от редакции.

— А где редактор?

— Тарасова срочно вызвали в Политуправление, он недавно уехал.

— Вы не скажете, в котором часу завтра редакционное совещание?

— Назначено на двенадцать.

— Послушайте, Наташа, мне надо отпечатать срочный материал. Я хочу сдать его и быть свободным. Вы не очень заняты?

— Если это необходимо, я отложу другую работу.

— Хорошо! Я зайду в жилой вагон, и через десять минут начнем печатать.

Дмитрий вошел в машбюро, гладко выбритый, в новой летней форме. Он положил на спинку кресла пилотку и, подойдя к окну, раскрыл блокнот.

— Скоро совсем стемнеет. Лучше опустить шторы и включить электрический свет, — посоветовала Наташа. Она вынула из ящичка стопку бумаги и мельком взглянула на Солонько. — Вы загорели…

— Все время на воздухе… в поле.

— Вы, кажется, были с Катей Сенцовой в одной части, — придвигаясь к столику, заметила Наташа. — Почему она не приехала с вами?

Дмитрий понял, что это не случайный вопрос. С Катей он продолжительное время находился в командировке, жил в одной землянке. Катя готовила обеды. Приезжали Гайдуков с Грачевым… Нет, это серьезные ребята, они понимают фронтовую обстановку. А вот Седлецкий, тот мог почесать язычок… Перелистывая блокнот, Солонько сказал:

— Видимо, какие-то дела задержали ее в Свободе. — Он опустился в кресло и посмотрел Наташе в глаза. — Давайте-ка я вам продиктую рассказы бойцов о том, как они защищали Сталинград. Это полоса о самых замечательных людях.

— Слушаю вас.

Дмитрий заметил в глазах Наташи дружеское сочувствие и теплоту. Ему хотелось спросить о Вере, но он сказал: