— Дед Авил заладил одно: ерои, ерои… — недовольно проговорил внук Иван. — Вот послезавтра в армию пойдем, тогда уж с фашистами сочтемся.

— А сколько тебе лет? — спросил Дмитрий.

— Восемнадцать, а брат на год моложе. Мы на фронт добровольно идем.

По свежим сугробам, словно тараня белую стену, прошла первая «тридцатьчетверка» и, лязгая гусеницами, пробила след. Долго проходила большая танковая колонна. За ней двинулась артиллерия, дивизионы «катюш» и, наконец, грузовики с боеприпасами и продовольствием. До глубокой полночи, сливаясь с ревом бурана, выли и звенели от напряжения моторы.

Старики, женщины, подростки выбивались из последних сил, расчищали дорогу. Вспотевшие, охрипшие от ветра люди подталкивали буксующие грузовики, падали в сугробы и снова вставали, чтобы взяться за лопаты. Когда же, поблескивая фарами, последняя машина скрылась в метели, к Дмитрию подбежал запыхавшийся Бобрышев.

— Главные силы прошли. На подходе конные обозы. Метель им не страшна. Сейчас прекратим работу, пусть народ отдохнет, а с рассветом с новыми силами в бой, — прокричал он.

— А где же Сенцова? — спохватился Дмитрий и стал ее громко звать.

— Я здесь! — выбираясь из сугроба, откликнулась Катя.

К Дмитрию подошел дед Авил с огромной цигаркой в зубах и вызвался «свести на постой товарищей командиров».

— Есть у меня на примете хорошая изба, партизанская. Там тепло будет. Недалеко отсюда, рукой подать, — закрываясь от ветра лопатой, сказал дед.

— Ну что ж, веди, — согласился Дмитрий.

Не прошли и ста метров, как дед Авил закричал:

— Стой! Сюда! — подошел к избе и постучал в окно. — Семеновна, принимай гостей.

Дмитрий, переступив порог, сразу почувствовал приятное тепло.

— Здравствуйте, хозяюшка, зашли к вам переночевать, — сказал Бобрышев, снимая ушанку.

— Заходите, отогревайтесь, — засуетилась хозяйка, — своих людей мы рады встречать.

— Как у вас тут чисто, тепло, мамаша, — улыбнулась довольная Катя.

— А как же, деточка, прогнали фашистов, надо жизнь налаживать. Оно все ничего, да беда — сынок болен.

— Что с ним?

— Вы не подумайте, что хвороба какая-нибудь опасная. Сын в партизанах был. Ноги застудил. Сейчас ему полегшало, а то худо было. Болезнь как-то мудрено называется. То вспомню, то опять забуду. Старая стала.

— Ревматизм, ничего мудреного нет!

Дмитрий поднял голову и увидел крепко сложенного, но измученного болезнью парня. Опираясь на палку, он осторожно спустил ноги с печки.

— Это сын мой, — вздохнула хозяйка.

Парень сел на лежанку и отрапортовал:

— Сержант Аниканов Трофим Кузьмич, боец партизанского отряда «За Советскую Родину». Сейчас по болезни нахожусь дома.

— Давно в партизанах? — спросил Бобрышев.

— С мая 1942 года.

— И награжден?

— Имею медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды.

— Значит, воевал.

— Я, товарищ майор, связным был, в разведку ходил. Не будь одного случая, Трофим Аниканов не сидел бы на печке…

— Мне кажется, очень трудно партизанить, воевать в тылу врага, — заметила Катя.

— Все опыт. Привычка. Помню, сперва понес донесение. Поле… Кто-нибудь свистнет — я оглядываюсь. Бричку увижу — не погоня ли? — думаю. А потом привык.

— Кто желает кипяточку с мятой? — спросила хозяйка.

— А есть? — обрадовался Бобрышев.

— Пейте на здоровье. Полный чугун кипятку, — и, отодвинув заслонку, хозяйка загремела в печи ухватом.

После чаю Семеновна внесла в хату сноп соломы. Бобрышев разровнял его на полу, накрыл плащ-палаткой. С трудом снимая мокрые сапоги, он сказал:

— Ложись спать, Дмитрий.

— Нет, я еще поработаю… Чтоб вас не будить, буду спать на лавке.

— Ну, как хочешь…

Бобрышев лег на бок и сейчас же сладко уснул, слегка похрапывая. Вскоре заснула и Катя.

Семеновна постелила сыну кожух на лежанке и, кряхтя, полезла на печь.

Партизан осторожно опустил ноги на пол и сел на лавку.

— Ух, как надоело лежать… У меня есть хороший самосад, крепкий… Закурите, товарищ майор?

— Я не особый охотник. Спасибо.

Дмитрий достал из портфеля бумагу и начал писать очерк. Он думал о героическом поступке внуков Авила, о борьбе людей с бураном. Возникали разные картины недавних событий, но все они были неразрывно объединены двумя главными чувствами — любовью к Родине и ненавистью к врагу.

Написав половину очерка, Дмитрий стал оттачивать карандаш. Партизан свернул новую «козью ножку» и тихо проговорил:

— Смотрю я на вас, товарищ майор, грамотный, видать, вы человек, все пишете, пишете и быстро, быстро. Вот так бы жизнь мою описать. Даже не всю, малую частичку. Прочитали бы люди и удивились. В партизанском отряде у меня была кличка «Трудное дело». А вот как прилипла. Бывало, получу боевое задание, выстрою ребят и говорю: «Трудное дело поручает нам командир отряда, но мы справимся с ним». Так сказал раз, другой, а потом и пошло. Уже нет ни Трофима Кузьмича, ни Аниканова, а есть «Трудное дело». «Кого в дозор?» — «Назначьте «Трудное дело». «А в разведку кого?» — «Пошлите «Трудное дело».

Одним словом, пристала кличка. И вот однажды утром вызывает меня командир отряда и говорит:

«Думал я, думал и остановился на тебе, Трофим Кузьмич: Выслушай меня внимательно. Поручаю тебе, дорогой, действительно трудное дело… Ты пойдешь на разведку в город Новгород-Северский. Гитлеровцы в Преображенском монастыре, в Никольской церкви, в песчаных оврагах Покровища устроили лагеря смерти, там томятся и гибнут тысячи наших. Ты в городе хорошенько ко всему присмотрись, а главное — узнай, какой там гарнизон, может быть, удастся разгромить гитлеровцев и спасти народ».

В Новгород-Северске один предатель узнал меня и шепнул эсэсовцам. Схватили меня, привели конвоиры-эсэсовцы в Преображенский монастырь, втолкнули в церковь. В церкви сотни людей. Одни стоят, прислонившись к стене, другие лежат как попало на каменных плитах. А мороз — градусов двадцать. Стекла выбиты. Ветер так и гудит.

Под вечер разгулялась метель, да такая… Пожалуй, покрепче нынешней. Выгнали нас эсэсовцы из церкви, заставили чистить двор. Многие наши еле ползут по каменной лестнице. Гитлеровцы подходят к таким, надвигают им на глаза шапки и стреляют в затылок.

Прокладываю лопатой в сугробах дорожку, а сам думаю: «Надо бежать! Скоро вызовут на допрос, изобьют, ослабею от побоев, от голода, тогда не вырвусь из клетки». Заметил я большой мусорный ящик у стены. Крышка поднята, а мне это на руку. Прикинул глазом. Если влезть на ящик и стать на крышку, то можно перемахнуть через проволоку. Подхожу к ящику и начинаю возле него чистить снег. Вижу, часовой не смотрит, отвернулся, ветер ему бьет в лицо. Вскочил я на ящик, потом на крышку. Рванул ватный пиджак с плеч, бросил его на проволоку. Не перелез я, а перелетел через стену. Обрыв страшный, ветер в ушах свистит. Нырнул в глубокий сугроб. Снег меня спас. Словно на санках скатился к самой Десне. Пулеметы на вышках бьют, аж захлебываются. Овчарки на круче лают. Взлетели зеленые ракеты. Погоня! Стал уходить. Вначале бежал под кручей. Потом по льду бросился на левый берег. Чуть в полынье не утонул, а все-таки ушел. Буран меня от погони спас. Долго шел, устал так, что прямо падаю в сугробы. Одежда вся заледенела. Но одна мысль, что я на воле, — и я иду, иду. Дошел…

«Вот и концовка очерка «В освобожденном селе», — слушая рассказ партизана, подумал Дмитрий и спросил:

— Где вы, Трофим Кузьмич, начинали партизанить?

— Под Волчанском, а дошел до Брянских лесов. Отрядом все время командовал бывший директор сахарного завода Алексей Алексеевич.

— Жданов?

— Он, точно, он! А откуда вы знаете? — Партизан собирался свернуть новую «козью ножку», но от удивления так и застыл с кисетом в руках.

— Случайно попал в дом к Жданову, когда гитлеровцы подходили к Волчанску. Жданов тогда собирался уходить в подполье. Его дочка служит со мной в одной части. Сейчас напишу ей. Она, наверное, думает, что отец погиб.