Моя прекрасная Тереза приехала последней вместе с мужем и моим сыном, коего я нежно расцеловал, исполнив сначала сию сладкую обязанность в отношении его матери. Я посадил их по обе стороны от себя, а аббат устроился между Редегондой и Кортичелли и в продолжение всей трапезы развлекал нас милыми разговорами.

Я внутренне смеялся, видя, с какой почтительностью мой долговязый лакей менял тарелки у своей сестры, которая, по всей видимости, испытывала от этого немалое удовольствие.

Я заранее озаботился положить себе в карман красивую золотую табакерку, украшенную моим эмалевым портретом самого безупречного сходства. Её изготовили для меня в Париже, и она предназначалась мадам д'Юрфэ,  но живописец изобразил меня слишком молодым, и я не решился поднести ей такой подарок. Я наполнил сию табакерку отменным гаванским табаком, который получил от г-на де Шавиньи и который так любила Тереза. У аббата Гамы также был превосходнейший табак, и он воспользовался случаем угостить Терезу. Она же отдарила его своим из черепаховой табакерки, инкрустированной золотыми арабесками. Гама остался недоволен табаком Терезы, но я сделал вид, что нахожу его восхитительным, хотя и осмелился назвать наилучшим свой собственный. Я вынул свою табакерку и, открыв, подал её так, что она не могла видеть портрета. Когда Тереза признала превосходство моего табака, я предложил:

— А не желаете ли, синьора, обменяться со мной?

— Весьма охотно, дайте бумагу.

— В этом нет нужды, можно обменяться табакерками.

С этими словами я положил её табакерку к себе в карман и подал ей мою, но уже в закрытом виде. Заметив портрет, она не удержалась и вскрикнула, заинтриговав этим всё общество.

— Смотри, — обратилась она к Чезарино, — это твой портрет.

Мальчик с удивлением посмотрел на табакерку, и потом она стала переходить из рук в руки. Тереза была вне себя от радости и заявила, что никогда не расстанется с этим сувениром. В продолжение всей сцены я не спускал глаз с аббата и видел, как он изобретает в своём воображении комментарии к происходящему. С наступлением вечера милейший аббат уехал, предупредив, что ждёт меня на следующий день к завтраку.

Я провёл остаток дня, волочась за Редегондой, и Тереза, видя моё неравнодушие к сей девице, посоветовала объясниться и со своей стороны обещала приглашать её всякий раз, когда мне того захочется.

На следующий день Гама сказал мне, что уже предупредил маршала Ботту о моём визите и в четыре часа заедет за мной, чтобы представить сему вельможе. Затем милейший аббат в самом дружественном тоне упрекнул меня за то, что я ни словом не обмолвился о состоянии моих денежных дел.

— Я полагал, это не стоит упоминания, господин аббат, но коли вас сие интересует, могу сказать, что состояние моё невелико. Однако же у меня есть друзья, кои готовы открыть мне свои кошельки.

Сердце моё было занято Редегондой, с которой не могла соперничать слишком молодая Кортичелли. Выйдя от аббата Гамы, я решил сделать ей визит. Но сколь жалкий приём ожидал меня! Она обитала в одной комнате вместе с матерью, дядей и тремя-четырьмя мальчуганами-замарашками, которые оказались её братьями.

— И у вас нет другой комнаты, чтобы принимать друзей? — спросил я.

— А какая в этом нужда? Ведь принимать-то некого.

— Заведите комнату, моя милая, и друзья сразу же найдутся. А сей апартамент превосходен для родственников, но отнюдь не для тех, кто, подобно мне, приходит воздать должное вашим прелестям и талантам.

— Сударь, — обратилась ко мне мать, — таланты моей дочери весьма скромны, а что касается её прелестей, то она и здесь не питает чрезмерных претензий.

— Лишь величайшая скромность заставляет вас говорить подобным образом, синьора, и я сумею оценить это, поскольку ваша дочь весьма мне нравится.

— Вы оказываете ей слишком большую честь. Она всегда будет принимать вас, когда вы удостоите нас своим посещением, но только в этой комнате и ни в каком другом месте.

— Боюсь, синьора, что здесь я буду мешать вам.

— Благородный человек никогда не помеха.

Мне стало стыдно, поскольку ничто так не смущает повесу, как язык целомудрия в устах бедности. Не зная, что отвечать, я поклонился и вышел.

Вечером я отправился в театр и сразу вошёл в уборную Терезы, которую как раз одевала её очаровательная камеристка. “Советую тебе, — сказала Тереза, — пойти к Редегонде. Она должна переодеваться в мужской костюм и, может быть, позволит тебе присутствовать при своём туалете”.

Я так и сделал, но мать её не хотела впускать меня, ссылаясь на то, что девица раздевается. Я обещал ей не смотреть, и под этим условием она усадила меня за стол, на котором было большое зеркало, так что я смог без затруднений рассматривать самые сокровенные прелести Редегонды, особливо когда она надевала панталоны и очень неловко, а может быть, напротив, очень ловко (в зависимости от её намерений) поднимала ноги. Всё увиденное привело меня в такой восторг, что ради обладания ею я согласился бы исполнить любые её желания. Меня бросало в жар от одной мысли, что Редегонда не могла не знать про это предательское зеркало. Наконец она оделась и вышла. Пойдя вослед, я обратился к ней с такими словами:

— Моя милая, я хочу поговорить с вами без обиняков. Вы зажгли мои чувства, и я непременно умру, если вы не согласитесь осчастливить вашего покорного слугу.

— Но ведь вы не хотите сказать, что умрёте, если сделаете меня несчастной?

— Я не могу даже представить, чтобы так могло случиться. Не будем, однако, играть в прятки, очаровательная Редегонда, ведь вы прекрасно знаете, что зеркало позволило мне всё увидеть.

— А что вы могли видеть? По-моему, совсем ничего.

— Возможно, и так, но, ради Бога, ответьте, как мне быть, чтобы вы были моей?

— Быть вашей? Не понимаю, сударь, ведь я честная девица.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Но, осчастливив меня, вы ею и останетесь. Не доставляйте же мне лишних мучений, я должен знать свою судьбу немедленно.

— Мне остаётся ответить только одно — можете приходить ко мне, когда захотите.

— А когда вы бываете одна?

— Одна? Этого никогда не случается.

— Ну, хорошо, пусть при вашей матушке, мне безразлично. Конечно, если она будет вести себя благоразумно и сделает вид, что ничего не замечает. Тогда я буду давать вам каждый раз по сто дукатов.

— Вы или сумасшедший, или совершенно не знаете меня.

Произнеся эти слова, она вышла на сцену. Я же отправился рассказывать Терезе о нашем разговоре.

— Предложи сто дукатов прямо матери, — посоветовала мне Тереза, — а если она откажется, забудь про них обеих и поищи удачи в другом месте.

Я возвратился в уборную Редегонды, где оставалась её мать, и начал безо всяких околичностей:

— Добрый вечер, синьора. Я влюбился в вашу дочь, но пробуду здесь всего неделю. Приглашаю вас вместе с нею ко мне ужинать, но с условием, что вы будете снисходительны. Я заплачу вам сто цехинов, и при желании вы сможете совершенно разорить меня.

— Сударь, понимаете ли вы, с кем говорите? Ваша наглость просто поразительна. Советую навести справки о поведении моей дочери и в будущем избавить меня от подобных предложений.

— Прощайте, синьора.

— Прощайте, сударь.

Выходя из комнаты, я встретился с Редегондой и передал ей весь разговор слово в слово. Она лишь рассмеялась.

— Правильно ли я поступил?

— Скорее всего, да. Но если я вам небезразлична, всё-таки приходите ко мне.

— Вы можете ещё передумать?

— А почему бы нет? Кто знает?

— Но одна надежда лишь иссушает. По-моему, лучше сказать всё с откровенностью.

Раздосадованный и твёрдо решившись не говорить более с этой странной особой, я отправился ужинать к Терезе и провёл у неё три восхитительных часа. На следующий день мне надо было многое написать, и я не выходил из дома.

Только к вечеру явилась с визитом юная Кортичелли в сопровождении матери и брата. Она пришла просить, чтобы я сдержал слово и защитил её от её антрепренёра, не желавшего поставить её в па-де-де.