Утром я получил из Гренобля крайне интересное для меня письмо. Г-н де Вальанглар сообщал, что очаровательная Роман отправилась вместе с тётушкой в Париж, дабы мог осуществиться мой гороскоп. И ведь только от меня зависело взять себе в жёны самую красивую женщину Франции! Тогда вряд ли она сделалась бы любовницей Людовика XV. Судьба её определилась лишь моим капризом написать в гороскопе о том, что судьба ждёт её в Париже.

К вечеру я отправился в театр. Моя Кортичелли была уже там. Все остальные танцовщицы смотрели на меня с пренебрежением, ибо видели, что место уже занято. Но моя новая фаворитка, довольная своим успехом, поглядывала с ласковостью, безмерно её украшавшей. После театра нас ждал у неё дома ужин, большая жаровня и тёплое одеяло. Мать показала все покупки дочери и пожаловалась, что та не озаботилась одеть брата. Я осчастливил её, дав несколько луидоров.

Улёгшись в постель, я не обнаружил у моей красавицы ни влюблённости, ни страсти, а лишь игривость и склонность к подшучиванию. Однако умением рассмешить и своей полной уступчивостью она сумела покорить меня. Уходя, я подарил ей часы и обещал прийти ужинать на следующий день, когда она должна была танцевать своё па-де-де. Ради этого я поехал в театр, но, к своему великому удивлению, опять увидел её только в кордебалете.

За ужином она была безутешна и со слезами просила отомстить за полученное оскорбление. Дабы успокоить её, я обещал непременно проучить обманщика. Проведя с нею несколько часов, я возвратился к себе, твёрдо решив доставить еврею неприятные четверть часа. Поэтому, проснувшись утром, сразу же послал Косту пригласить его ко мне. Но невежа ответил ему, что знает о моих намерениях и не собирается приходить, а Кортичелли, хотя и не была занята в этом балете, будет танцевать в каком-нибудь другом.

Я был возмущён, однако счёл необходимым притвориться и лишь рассмеялся. Но приговор ему был произнесён — итальянец никогда не забывает о мести, ибо для него это есть истинно божественное наслаждение. Я позвал Дюка и рассказал ему об этом, добавив, что сочту себя обесчещенным, если не смогу отомстить, и только он может доставить мне удовольствие и угостить палкой сего мерзавца.

На следующий день Дюк сказал, что, ни у кого не спрашивая, узнал, где находится дом еврея, и выследил его самого. “Сегодня я буду неотступно ходить за ним и выведаю, в котором часу он возвращается, А завтра вы узнаете всё остальное”.

Утром, когда Коста подавал мне халат, испанец вошёл с самым спокойным видом и, едва мы остались одни, сказал: “Дело сделано. Еврей, вместо того чтобы бежать после первого же удара, бросился на землю и стал кричать.

Я слегка погладил его, но, слыша, что бегут люди, скрылся. Не знаю, остался ли он жив, но раза два я ему крепко стукнул по голове. Теперь-то он уже наверняка забудет про танцы”.

Его шутливый тон не развеселил меня, ибо дело оборачивалось самым серьёзным образом.

Еврей встал с постели только через несколько дней и то с большим пластырем на носу. Хотя всё это приписывали мне, но за отсутствием других доказательств, кроме туманных подозрений, дело вскоре было забыто. Однако Кортичелли, вне себя от радости и нимало не заботясь об осторожности, творила утвердительно, что это я отомстил за неё и требовала от меня публичного сему подтверждения. Я, конечно, никак не согласился, ибо таковое легкомыслие могло привести меня на виселицу.

Развлекаясь подобным образом во Флоренции, я совсем не собирался уезжать в ближайшее время. Но однажды Ваннини принёс письмо, оставленное кем-то для меня. Я при нём же вскрыл его и обнаружил вексель в двести флорентийских экю на банк Сассо-Сасси. Ваннини посмотрел и сказал, что всё составлено правильно. Я стал читать письмо и с удивлением увидел подпись Карла Иванова.

Он писал из почтовой гостиницы в Пистоне и сообщал, что, будучи в стеснённых обстоятельствах и совершенно без денег, открылся одному англичанину, ехавшему из Флоренции в Лукку, и тот великодушно подарил ему вексель на двести экю с оплатой предъявителю. “Я опасаюсь ехать за этими деньгами во Флоренцию, где меня могут арестовать по причине злополучной истории, случившейся в Генуе. Поэтому умоляю вас сжалиться надо мной, получить эти деньги и переслать их мне, чтобы я мог заплатить хозяину и выехать”.

На первый взгляд, услуга, о которой просил сей несчастный, казалась очень простой, но тем не менее могла скомпрометировать меня, поскольку, если бы даже вексель и не оказался фальшивым, я заявил бы тем самым о своих отношениях с человеком, имя коего попало в газеты. В сих затруднительных обстоятельствах я принял решение самолично возвратить ему вексель. Отправившись на почту, я взял лошадей и приехал в Пистойю. Хозяин гостиницы проводил меня до комнаты мошенника и оставил нас наедине.

Мне понадобилось не более трёх минут, чтобы сказать о моём знакомстве с банкиром Сасси, которое не позволяет мне иметь какие-либо отношения хоть сколько-нибудь сомнительного свойства. “Советую вам отдать эту бумагу хозяину, чтобы он получил деньги и принёс вам”. — “Я последую вашему совету”, — отвечал он, после чего мне оставалось только возвратиться во Флоренцию.

Я уже забыл об этом деле, когда через день ко мне пришёл синьор Сассо-Сасси и тот самый хозяин гостиницы из Пистойи. Банкир показал вексель и сказал, что человек, приславший его мне, оказался обманщиком — во-первых, он написан рукой вовсе не англичанина, да и сам лорд не имеет в его банке никаких денег. “Но хозяин гостиницы, — добавил он, — принял вексель, и русский сразу же уехал. Зная, что вексель получен от вас, потерпевший желает получить свои двести экю”.

В ответ я подробно описал Сасси всю эту историю и показал ему письмо мошенника, позвав доктора Ваннини, который подтвердил мои слова. Тогда банкир, обратившись к пистойскому трактирщику, сказал, что несправедливо требовать от меня возмещение. Но тот не отступался и даже осмелился намекнуть, будто я заодно с русским. Возмутившись, я схватился за трость, но, благодаря банкиру, который удержал меня, наглец скрылся, не получив заслуженного.

— Право на вашей стороне, — сказал синьор Сасси, — и лучше не обращать внимания на сего беднягу. Он просто вне себя от горя”. Затем банкир подал мне руку и ушёл.

На следующий день начальник полиции, который во Флоренции называется аудитором, прислал мне записку с просьбой явиться к нему.

Будучи иностранцем, я должен был считать это формальным вызовом и повиновался. Он принял меня с безупречной вежливостью, но сразу же объявил, что следует возвратить трактирщику двести экю, поскольку сей последний никогда не взял бы вексель, если бы не видел оный в моих руках. Я возразил, что можно требовать уплаты, лишь почитая меня сообщником мошенничества. Вместо того чтобы ответить на моё справедливое замечание, он лишь повторил о необходимости возвратить деньги. “Синьор аудитор, я никогда не сделаю этого”. Он поклонился, взявшись за звонок, и я вышел. От него я отправился к банкиру и рассказал об этом разговоре. Синьор Сасси был крайне удивлён и по моей просьбе сам пошёл к полицейскому, дабы попытаться убедить его в моей невиновности.

Рано утром следующего дня из полиции принесли письмо аудитора, в коем сей лицеприятный чиновник сообщал, что, поскольку обстоятельства дела не позволяют ему принудить меня к платежу, он почитает своим долгом воспретить мне дальнейшее пребывание во Флоренции, которую я обязан покинуть в течение трёх дней.

Я взял листок бумаги и написал: “Ваше решение несправедливо, но оно будет в точности исполнено”. Затем сразу же велел складывать вещи и готовиться к отъезду. Оставшиеся три дня были проведены за развлечениями у Терезы. Я также сделал визит любезному кавалеру Ману и обещал Кортичелли приехать за ней великим постом и взять с собой в Болонью.

В эти дни аббат Гама не покидал меня и выказал себя истинным моим другом. Да и весь мой отъезд обратился в настоящий триумф — накануне маркиз Ботта дал в мою честь великолепный обед на тридцать персон, где были все флорентийские знаменитости.