В настоящую минуту Ноттингемское графство страдает от двух бедствий: скопления праздной военщины, и голода среди населения. Но как же мы, значит, были ко всему этому равнодушны, если только сегодня палата в первый раз получает официальные сведения о происшедших волнениях! Все это совершалось в каких-нибудь ста тридцати милях от Лондона, а мы, "в покое пребывая, мнили, что мощь Британии растет и зреет", и, слепые к страданиям внутри страны, готовились ликовать по случаю побед за рубежом. Но сколько бы чужеземных армий ни отступило перед вашими военачальниками, все это очень слабый повод для самодовольства, когда собственную вашу страну раздирает междоусобие и приходится своих драгун и палачей натравливать на своих же сограждан!

Вы называете этих людей чернью, преступной, опасной и невежественной, и считаете, по-видимому, что единственный способ смирить bellua multorum capitum^[2] – это отрубить ему несколько лишних голов. Но ведь даже чернь можно образумить сочетанием миролюбия и твердости – разве это не лучше, чем еще добавочно ее раздражать, а затем обрушивать на нее удвоенные кары? А понимаем ли мы, чем мы обязаны черни? Ведь это чернь обрабатывает ваши поля и прислуживает в ваших домах, ведь это из черни набирается ваш флот и вербуется ваша армия, ведь это она дала вам возможность бросить вызов всему миру, – но она бросит вызов вам самим, если нуждой и небрежением будет доведена до отчаяния! Вы можете называть этих людей чернью, но не забывайте, что чернь очень часто выражает чувства всего народа.

И как здесь не отметить, с какой готовностью вы спешите на помощь своим союзникам, когда они в ней нуждаются, но нуждающимся в собственной вашей стране предоставляете возлагать все свои надежды на милость провидения – или милостыню церковного прихода…

Когда Португалия тяжко пострадала во время отступления французских войск, все руки протянулись ей на помощь, развязались все кошельки; щедроты богача и лепта вдовицы – все было послано разоренным португальцам, чтобы они могли вновь отстроить свои деревни и наполнить свои житницы. Вы проявили тогда милосердие к чужим, а сейчас, когда тысячи ваших соотечественников, впавших, правда, в заблуждение, но тем не менее глубоко несчастных, терпят жестокую нужду и голод, – сейчас как раз время проявить его к своим. Даже если этих рабочих нельзя вернуть на фабрики (чего я не могу решить без предварительного расследования), то и тогда гораздо меньшей суммы, чем та, что вы послали в Португалию, всего одной десятой этого щедрого дара было бы достаточно, чтобы избавить их от благодеяний штыка и виселицы. Но, очевидно, у наших друзей слишком много забот за границей, так что им некогда оказывать помощь дома, хотя никогда еще и нигде в ней не было столь неотложной необходимости. Я проехал через Пиренейский полуостров в дни, когда там свирепствовала война, я побывал в самых угнетенных провинциях Турции, но даже там, под властью деспотического и нехристианского правительства, я не видал такой ужасающей нищеты, какую по своем возвращении нашел здесь, в самом сердце христианского государства.

Но какие же вы предлагаете средства от этого недуга? После целых месяцев бездействия – или таких действий, которые еще хуже, чем бездействие, – выдвигается на сцену главное и решительное средство, излюбленная мера всех государственных целителей – со времен Дракона до наших дней. Пощупав пульс больного, покачав головой, прописав сперва общепринятый в таких случаях режим – теплую водицу и кровопускание, – теплую водицу вашей никчемной полиции и ланцет армии, они наконец решают, что прекратить эти конвульсии может только смерть – это неизбежное завершение всех усилий наших политических Санградо. Но, не говоря уже о явной несправедливости и очевидной бесполезности этого билля, неужели в ваших законах еще недостаточно статей, карающих смертной казнью? Мало разве крови на вашем уголовном кодексе, что надо проливать ее еще, чтобы она вопияла к небу и свидетельствовала против вас? И каким образом намерены вы осуществить этот билль? Можно ли засадить целое графство в его собственные тюрьмы? А может быть, вы поставите по виселице на каждом поле и развешаете людей вместо пугал? Или, может быть (это неизбежно, если вы хотите выполнить собственные предписания), – может быть, вы решите казнить каждого десятого? Ввести военное положение во всей стране? Обезлюдить и опустошить все вокруг? Сделать приятный подарок королю, вернув Шервудский лес в его прежнее состояние заповедника для королевской охоты и убежища для объявленных вне закона? Этими ли средствами вы надеетесь умиротворить голодное и доведенное до отчаяния население? Разве изголодавшийся бедняк, не оробевший перед вашими штыками, испугается ваших виселиц? Когда человек в смерти видит облегчение (и это, по-видимому, единственное облегчение, которое вы можете ему предложить), можно ли угрозами привести его к покорности? Что не удалось вашим гренадерам, удастся ли вашим палачам? И если вы будете действовать судебным порядком, где вы найдете свидетелей, чтобы уличить виновного? Люди, которые отказывались выдавать своих сообщников, когда тем угрожала только ссылка, вряд ли поддадутся искушению свидетельствовать против них теперь, когда им угрожает смертная казнь. При всем моем уважении к благородным лордам, сидящим против меня, я полагаю, что несколько более внимательное рассмотрение вопроса и некоторое предварительное его расследование даже их, пожалуй, побудило бы изменить свое мнение.

Столь излюбленная у нас государственная мера, так часто применявшаяся в последнее время и с таким блестящим результатом – выжидание, – как раз сейчас была бы не совсем бесполезна. Но когда дело идет о том, чтобы даровать свободу или оказать помощь, вы колеблетесь, рассуждаете годами, медлите, стараетесь убедить других, а вот когда требуется санкционировать закон, карающий смертной казнью, вы считаете, что это нужно сделать сейчас же, без минуты промедления и не раздумывая о последствиях. А я твердо убежден на основании всего, что сам видел и слышал, что провести этот билль сейчас, при всех существующих условиях, без изучения вопроса и без размышлений, значило бы несправедливостью и варварской жестокостью еще больше раздразнить народ и выказать полное пренебрежение к его нуждам. Составители такого билля могут по праву считать себя достойными преемниками того афинского законодателя, о котором говорили, что его законы писаны не чернилами, а кровью.

Но предположим, что билль прошел; предположим, что одного из этих рабочих, такого, как те, которых я сам видел, изможденного голодом, подавленного отчаянием, не дорожащего больше своей жизнью, которую вы, милорды, кажется, тоже склонны оценить несколько ниже, чем, скажем, стоимость чулочно-вязальной машины, – предположим, что этого человека, оторванного от детей, для которых он больше не в силах добыть кусок хлеба, разлученного с семьей, которую он еще недавно содержал мирным трудом, а теперь – и не по своей вине – больше содержать не может, – предположим, что этого человека – таких, как он, десять тысяч, и выбрать жертву нетрудно, - предположим, что его приводят на суд, чтобы судить по новому закону за поступки, которые до сих пор не были, а теперь стали тяжким преступлением; все-таки для того, чтобы его обвинить и приговорить к смерти, нужны, по-моему, еще две вещи: двенадцать убийц на скамье присяжных и Джеффрис в судейском кресле!

ПРИМЕЧАНИЯ

1

Ноттингем (ред.)

2

Многоголовое чудовище (лат.)

Первая речь Байрона в палате лордов, произнесенная им 27 февраля 1812 г. в защиту луддитов – разрушителей станков, была опубликована, помимо ряда газет, печатавших отчеты и сокращенные тексты" выступлений, лишь в официальном издании "Парламентский журнал".

Свою речь в защиту разрушителей станков Байрон произнес на втором заседании палаты лордов, посвященном обсуждению билля (законопроекта). Еще в середине февраля билль против разрушителей станков был поставлен на обсуждение палаты общин и, не встретив серьезных возражений, внесен на рассмотрение палаты лордов Р. Б. Ливерпулом (1770-1828), вскоре назначенным премьер-министром. Билль, предусматривавший введение смертной казни рабочим, разрушавшим станки, и предписывавший владельцам станков сообщать в магистратуру о всех случаях разрушения станков, получил силу закона при третьем чтении – 5 марта 1812 г. С этого момента начались казни луддитов, которых для "устрашения" населения, в графстве Ноттингем в частности, вешали на вековых дубах Шервудского леса, близ которого находилось Ньюстедское аббатство – родовое поместье Байронов.