Сабуров бесконечно вставал, поднимал людей, пробегал несколько шагов и снова падал плашмя на мостовую. Вскоре начали стрелять немецкие миномёты. Мины рвались то спереди, то сзади, разворачивая мостовую. Прекратившийся было дождь вдруг снова полил, и раскаты грома перемежались с разрывами мин. Одна мина разорвалась совсем близко. Сабуров бросился вперёд, падая, больно ударился, и когда в следующую секунду, поднимаясь, ухватился за что-то стоящее впереди, то при блеске внезапно сверкнувшей молнии увидел, что стоит прижавшись к фонтану, обхватив руками каменного ребёнка. Голова у ребёнка была снесена снарядом, и Сабуров держался за каменные ноги.

Этот большой круглый фонтан, служивший временным укрытием, в то же время неожиданно оказался препятствием. Как ни страшно было тут оставаться, ещё страшней было пройти те сто метров, которые отделяли штурмующих от стен самого дома. Люди залегли за стенки фонтана и некоторое время никак не могли решиться двинуться дальше. Сабуров несколько раз выползал вперёд за фонтан, вытягивал за собой людей и снова возвращался за остальными. Пулемётные очереди всё тесней прижимали их к земле, хотя потерь пока ещё почти не было.

   — Ишь чиркают, — послышался чей-то голос около Сабурова, когда они, уже в который раз, лежали плашмя. — Ишь чиркают, — топ был такой, будто речь и правда шла о спичке.

Сабуров узнал Конюкова.

   — Страшней, чем в ту германскую? — спросил он, поворачивая лицо, но не отрывая головы от земли.

   — Нет, — ответил Конкжов, — ничего. А проволоки не будет?

   — Не должно быть.

   — Ну, тогда ничего. А то они, бывало, по двенадцати колов ставили. Уж её режешь, режешь, — сказал Конюков спокойным голосом человека, только-только собирающегося начать длинный рассказ.

В этот момент ударила мина, и они оба прижались к земле.

   — За мной! — крикнул Сабуров, выждав, когда работавший на ощупь немецкий пулемёт перенёс огонь куда-то левее.

И они снова пробежали несколько шагов.

Так продолжалось ещё минут пять. Сабуров со смешанным чувством страха и радости думал о том, что он так, как и хотел, принял удар на себя и что группы Гордиенко и Парфенова тем временем, наверное, уже по балке и задними дворами незаметно подошли к домам с обеих сторон. Всё это было бы хорошо, если бы не было так страшно от беспрерывного белого, жёлтого, зелёного ливня трассирующих пуль.

Последние пятьдесят метров никого не пришлось поднимать. Переждав ещё одну пулемётную очередь, все рванулись как-то решительно и разом вперёд к уже видневшимся стенам домов. Что бы там ни было — немцы, черти, дьяволы, — всё равно это было лучше и не страшней, чем эта голая площадь, по которой они до сих пор ползли. Желание, которое чем ближе к концу, тем больше овладевает чувствами идущего в атаку человека, — желание дотянуться своей рукой до немца, безотчётно подняло их и бросило вперёд.

Когда Сабуров подбежал к стене дома, оказалось, что окна первого этажа очень высоки. Тогда его ординарец Петя подскочил и подсадил его. Сабуров вцепился рукой в подоконник, с силой швырнул в окно тяжёлую противотанковую гранату и сам опять упал вниз на улицу.

Внутри раздался сильный взрыв. Петя опять подсадил Сабурова. Сабуров сел верхом на подоконник и, в свою очередь, протянул руку Пете. Тот тоже вскочил, опять протянул кому-то руку, и все они втроём или вчетвером ссылались внутрь дома. Сабуров, по перенятой ещё в начале войны от немцев привычке, на всякий случай, не глядя, дал от живота веером очередь из автомата. Кто-то совсем близко вскрикнул, в глубине тоже слышались стоны...

Сабуров на ощупь пересёк комнату и, толкнув перед собой дверь, очутился в коридоре. Коридор был глухой, без окон, и в двух концах его — слева и справа — горели не потушенные немцами карбидные светильники. Из двери, расположенной далеко, в том конце коридора, выскочило сразу несколько человек. Сабуров скорее почувствовал, чем понял, что это немцы, и, пригнувшись, дал вдоль коридора длинную автоматную очередь. Несколько бежавших упало, один, спотыкаясь и размахивая руками, добежал до Сабурова и упал плашмя у его ног, а последний, метнувшись от стены к стене, прыгнул мимо Сабурова и столкнулся сзади него с кем-то, злорадно крикнувшим по-русски: «Ага, попал!»

Сабуров услышал сзади себя громкую возню и, крикнув на ходу: «Петя, за мной!» — побежал вперёд по коридору.

В ближайшие полчаса трудно было в чём-либо разобраться. Бойцы Сабурова и немцы наскакивали друг на друга, в упор стреляли из автоматов, дрались, опять стреляли, бросали гранаты. По беспорядочной беготне, по тому, как метались немцы с верхнего этажа вниз и обратно, было ясно, что они испуганы и то, о чём злорадно мечтали бойцы, лёжа на площади, — достигнуть врага штыком и рукой, — свершилось.

Постепенно бой перешёл во внутренний двор и затих. Немцы или были убиты, или спрятались, или бежали. Их миномёты, стоявшие на соседней улице, начали стрелять по дому, из чего следовало, что дом сейчас был снова нашим.

Начинало медленно светать. Сабуров послал связных к Гордиенко и Парфенову, которые, судя по тому, как и откуда стреляли немцы, тоже заняли свои дома слева и справа.

Когда совсем рассвело, наконец объявился старший лейтенант Жук. Он шёл прихрамывая, за ним двигались трое бойцов и пятеро немцев со скрученными за спиной руками.

— Вот они... Скажи, пожалуйста, в котельной в котёл забрались, — с искренним, никогда не покидающим русского человека удивлением перед хитростью немца сказал Жук. — В котёл ведь, скажи, пожалуйста, — повторил он с видимым удовольствием оттого, что он всё-таки нашёл этих хитрых немцев.

Сабуров был доволен — и тем, что Жук жив, и тем, что он взял в плен немцев, но ноги его вдруг подкосились от усталости, и, сев на первый подвернувшийся стул, он почти равнодушно сказал, вытирая пот со лба:

   — Да, значит, в котёл...

   — В котёл, — с удовольствием в третий раз повторил Жук. — Что прикажете делать с ними, а?

   — Вы в полк пойдёте к себе? — спросил Сабуров.

   — Да.

   — Возьмите автоматчиков и сведите их туда, а потом дальше передадите.

   — Есть свести к себе, — с радостью сказал Жук, — а автоматчиков не надо, у меня и так не убегут.

По его тону Сабуров понял, что убежать от такого немцы действительно не убегут, но и до штаба могут не дойти.

   — Вы их доведёте? — спросил он.

   — А то как же, доведу... — ответил Жук тем ненатуральным тоном, каким люди, вообще не умеющие лгать, хотят изобразить в трудных случаях особую правдивость. — Вы теперь тут всё хозяйство более или менее уже знаете?

   — Более или менее, — ответил Сабуров.

   — Ну, я к себе, — сказал Жук, — прощаться не буду, я ещё к вам в гости приду.

   — Приходите, — улыбнулся Сабуров. — Я себе пока тут квартиру подыщу.

Жук уже повернулся, но, уходя, добавил:

   — Только в нижнем этаже советую, в бельэтаже продует. Как увидят немцы, что в бельэтаже расположились, так все окна вместе со стенкой выбьют, уж это точно.

Сабуров в самом деле выбрал себе для временного командного пункта одну из полуподвальных, впрочем, довольно светлых и больших, комнат. Когда он присел и, нахмурив лоб, пытался сообразить, что ему предпринять дальше, ввалился Конюков, волоча за собой пленного — рыжего немолодого немца, примерно его лет и комплекции.

   — Словил, товарищ капитан. Словил и вам представляю...

У Конюкова был победоносный вид. Хотя он так же, как и Жук, скрутил пленному немцу руки за спиной, но теперь добродушно похлопал его по плечу. Немец был его добычей, и Конюков относился к нему по-хозяйски, как к своему добру. Сабуров, заметив по лычкам, что это фельдфебель, задал ему на ломаном немецком языке несколько вопросов. Немец ответил хриплым, придушенным голосом.

   — Что говорит, а? Что говорит? — два или три раза, перебивая немца, спрашивал Конюков.

   — Всё, что нужно, говорит, — сказал Сабуров.

   — Хрипит... Ишь ты, голос потерял, — удовлетворённо заметил Конюков, сам запыхавшийся от борьбы с немцем. — Это я его маленько придушил. А кто же он теперь по ихним званиям будет?