И сейчас же отбросил эту мысль... Нет, не в этом дело. Ему показалось, что он понял настроение командующего: просто самое худшее, что могло случиться, уже случилось, — немцы прорвались к Волге и разрезали армию, — к этому шло все последние дни, и этому не хватило сил противостоять. Но сейчас, когда это самое страшное случилось, когда случилось то, что немцы раньше считали окончанием битвы, — армия не признала себя побеждённой и продолжала драться, и штаб остался как ни в чём не бывало там, где стоял, и вдобавок ко всему из отрезанной дивизии прибыл командир, который, несмотря ни на что, привоз командующему донесение именно в то время, в какое оно обычно прибывало. И не поэтому ли он, человек, известный в армии своей молчаливостью, сейчас целых десять минут проговорил с простым офицером связи, и сказал даже несколько фраз, не имеющих, казалось бы, прямого отношения к делу?

Через пять часов после того, как Сабуров ушёл от Проценко, он снова стоял в его блиндаже.

   — Ну, как там? — спросил Проценко, прочитав приказание командующего.

Когда Сабуров рассказал ему, что командный пункт армии находится на старом месте, на лице Проценко мелькнула одобрительная улыбка: видимо, он разделял чувства командующего. Внешнее неблагоразумие такого шага было на самом деле тем высоким благоразумием, которое на войне так часто не совпадает с, казалось бы, ясными на первый взгляд требованиями здравого смысла.

По дороге от Проценко к себе Сабуров зашёл в блиндаж к Бабченко. Как передали ему в штабе дивизии, Бабченко звонил и велел ему зайти.

Бабченко сидел за столом и трудился над составлением какой-то бумаги.

   — Садись, — сказал он, не поднимая головы и продолжая заниматься своим делом.

Это было его привычкой — он никогда не прерывал начатой работы, если приходили вызванные им подчинённые. Он считал это несовместимым со своим авторитетом.

Сабуров, успевший уже привыкнуть к этому, равнодушно попросил у Бабченко разрешения выйти покурить. Едва он вышел, как ему навстречу попался воевавший в дивизии с начала войны командир роты связи старший лейтенант Ерёмин.

   — Здравствуй, — сказал Ерёмин и крепко тряхнул Сабурову руку. — Уезжаю.

   — Куда уезжаешь?

   — Отзывают учиться.

   — Куда?

   — На курсы при Академии связи. Чудно, что из Сталинграда, но приказ есть приказ, — еду. Зашёл проститься с подполковником.

   — Когда едешь?

   — Сейчас. Вот катерок будет, и поеду.

Подумав, что если не его появление, то хотя бы приход явившегося прощаться Ерёмина заставит командира полка оторваться от писания бумаг, Сабуров вошёл в блиндаж вслед за Ерёминым.

   — Товарищ подполковник, — начал Ерёмин, — разрешите обратиться?

   — Да, — отозвался Бабченко, не отрываясь от бумаги.

   — Еду, товарищ подполковник.

   — Когда?

   — Сейчас еду, зашёл проститься.

   — Бумагу заготовили? — спросил Бабченко, всё ещё не глядя на Ерёмина.

   — Да, вот она.

Ерёмин протянул ему бумагу.

Бабченко, всё так же не поднимая глаз от стола, подписал бумагу и протянул Ерёмину.

Наступило молчание. Ерёмин, переминаясь с ноги на ногу, несколько секунд постоял в нерешительности.

   — Так вот, значит, еду, — произнёс он.

   — Ну что ж. Поезжайте.

   — Зашёл проститься с вами, товарищ подполковник.

Бабченко наконец поднял глаза и сказал:

   — Ну что ж, желаю успехов в учёбе, — и протянул Ерёмину руку.

Ерёмин пожал её. Ему непременно хотелось сказать ещё что-то, но Бабченко, пожав ему руку и больше уже не обращая на него внимания, опять уткнулся в свою бумагу.

   — Так, значит, прощайте, товарищ подполковник, — ещё раз нерешительно сказал Ерёмин и взглянул на Сабурова.

Взгляд у него был не то чтобы обиженный, но растерянный. Он, собственно, не знал, как будет прощаться с Бабченко и в чём будет состоять это прощание, но, во всяком случае, не думал, что всё произойдёт таким образом.

   — Прощайте, товарищ подполковник, — в последний раз повторил он совсем тихо.

Бабченко не расслышал. Он прилаживал к сводке чертёжик и аккуратно по линейке проводил на нём линию. Ерёмин потоптался ещё несколько секунд, повернулся к Сабурову и, пожав ему руку, вышел. Сабуров проводил его за дверь и там, у выхода из блиндажа, крепко обнял и поцеловал. Затем он зашёл обратно к Бабченко.

Тот всё ещё писал. Сабуров с раздражением посмотрел на его упрямо склонённое лицо с начинающим лысеть лбом. Сабуров не понимал, как мог подполковник, который провоевал с Ерёминым год, вместе с ним рисковал жизнью, ел из одного котла, в случае нужды, наверно, спас бы его на иоле боя, — как он мог сейчас так отпустить человека. Это было то бесчувствие к людям и к судьбе их, после того как они выбывали из части, которое Сабуров с удивлением иногда встречал в армии. Сабуров так ощущал на себе эту боль, только что перенесённую Ерёминым, что, когда Бабченко, желавший узнать из первых рук, что делается в армии, наконец заговорил с ним, — Сабуров, против обыкновения, отвечал очень сухо, почти резко. Ему хотелось только одного: поскорее кончить разговор, чтобы Бабченко вновь уткнулся в свои бумаги и не смотрел больше на него так же, как он не посмотрел на уходившего Ерёмина.

Возвращаясь в батальон, Сабуров по дороге подумал: странная вещь — в том, что вдруг из Сталинграда в самые горячие дни человека брали учиться в Академию связи, несмотря на кажущуюся на первый взгляд нелепость этого, было в то же время ощущение общего громадного хода вещей, который ничем нельзя было остановить.

Дома, в батальоне, Сабурова ждал гость. За столом, против комиссара, сидел незнакомый худощавый немолодой командир, в очках, с двумя шпалами на петлицах. Когда Сабуров вошёл, оба поднялись.

   — Вот позволь представить тебе, Алексей Иванович, товарищ Лопатин из Москвы, корреспондент центральной прессы.

Сабуров поздоровался.

   — Давно из Москвы?

   — Вчера утром был ещё на Центральном аэродроме, — сказал Лопатин.

   — Ну, как там Москва без нас?

Лопатин улыбнулся. Скольких бы он ни встречал людей, ни один не мог удержаться от этого вопроса.

   — Ничего, стоит, — ответил он той же фразой, какой всегда отвечал на этот вопрос.

   — Кто вас к нам направил?

   — Командир дивизии. Но мне ещё во фронте посоветовали заехать именно к вам в батальон.

   — Ну? — удивился Сабуров. — Что ж вам там сказали про нас? Интересно всё-таки.

   — Сказали, что вы отбили три дома и площадь и с тех пор за шестнадцать суток ничего не отдали немцам.

   — Это верно, не отдали, — подтвердил Сабуров. — Если бы попали к нам дней семь-восемь назад, было бы интересней. А сейчас тихо.

Лопатин снова улыбнулся. Сколько раз он слышал эти слова: «Вы бы приехали к нам пораньше...» Людям всегда казалось, что самое интересное у них или уже было, или ещё только будет.

   — Ничего, — сказал он, — посижу у вас, соберу материал. Это даже хорошо, что тихо, можно с людьми поговорить.

   — Да, — согласился Сабуров, — тогда бы не поговорили.

Они посмотрели друг на друга.

   — Ну, что про Сталинград пишут, что говорят вообще? — спросил Сабуров с жадностью человека, давно не видавшего газет.

   — Много пишут, — ответил Лопатин, — а ещё больше думают... Недавно был на Северо-Западном, там многие просто изводятся. Считают, что здесь ад, и всё-таки подают рапорта, чтоб их послали сюда.

   — Вы к нам надолго? — спросил Сабуров.

   — Да нет, денька на два, а потом на южный участок...

   — Правильно, — поддержал Сабуров, — там сейчас горячее.

   — С кем посоветуете поговорить у вас?

   — Ну с кем же?.. С Конюковым можно поговорить. Есть у нас такой старый солдат. По ротам можно сходить, Гордиенко — командир первой роты или хотя бы Масленников — мой начальник штаба, молодой, но очень хороший командир, — вам командиры тоже нужны?